Мю Цефея. Игры и Имена

Главный факт «против» заключался в том, что в этом прежнем привычном мире я начал подмечать совершенно новые детали. Песня о «Прекрасном далеко» вдруг дала фальшь, а потом заиграла мотивами Pink Floyd, Мика Джаггера и Шевчука. Мой футбольный мяч не выцвел и не порвался, но каким-то неведомым образом оказался на верхней полке в кладовой. Там же, где отбывали срок плюшевая лиса, коробка с цветными карандашами и деревянная ракетка для бадминтона.

И, вместо того чтобы, как раньше, вечером учиться играть на гитаре — я научился подолгу смотреть в окно и быть неприятным самому себе.

Мир остался прежним, но как-то раз тот же соседский дядя Толик спросил: «Сень, найдется закурить?» И у меня внезапно нашлось.

Я был сделан из какого-то непонятного вещества, из двух несовместимых столкновений. Одно представляло собой ярко-алую бурю салютов, чудес и жвачки, а второе тянуло к земле черным эспандером обиды и детского непонимания. И тому и другому я отдал все свои слезы и улыбки, прожил с ними бок о бок маленькую жизнь. И вот сейчас, только сейчас, стал понимать, что скоро столкновение обернется взрывом, после которого не останется уже ничего, кроме серо-взрослого понимания. Мой детский танк уедет по детской площадке в никогда, так и не выстрелив.

— Слушаешь?

— Слушаю, — кивнул Митрич.

Я прокашлялся на манер актера:

Милый мальчик, ты так весел,

Так светла твоя улыбка,

Расцелует душу плесень —

Хулли будет впереди?

Митрич приподнял светлую бровь:

— Маяковский?

— Чего?

— Это.

— Это сам.

— А-а. Ну… молодец, чего еще. Поэт.

— Дедушка мой поэт, а я просто разносторонний.

А тем временем работа шла своим чередом, я привыкал, втягивался, интересовался и делал. Решал кроссворды и запоминал анекдоты.

Поначалу я обижался на Поганкина, хотя подпись свою он все же оставил и на работу вышел. Трудно было избавиться от осадка. Наверное, той ночью я злился на себя, а Поганкин просто попался под руку.

А потом я почувствовал в нем изменения. Сперва пустяковые: он перестал прятаться по углам, из глаз выветрился спирт, голос перестал походить на похлебку. Это было только началом.

Новый Поганкин рос с каждым днем. Он всегда приходил в срок, мог часами объяснять мужикам инженерные излишки, а потом влегкую травить истории. Улыбался он, конечно, все так же — в промежуточном диапазоне между интеллигентом и инвалидом, но зато намного чаще.

Я догадался, что Поганкин настроен серьезно, когда понял, что каждый вечер после работы он исчезает в Главном ангаре. А как-то раз в курилке от него проскочила фраза:

— Я, конечно, никого не заставляю, согласие сугубо добровольное.

На что Митрич ответил:

— Да чего ты, Петь, все ж все понимают.

Вскоре посвятили и меня. Оказалось, что Поганкин хочет воспользоваться самым правовым и честным днем в году — днем проверки.

— Приедет комиссия из Москвы, скорее всего во главе с Ибриошвили — я его знаю, принципиальный мужик. Шпагин будет им показывать корпус, работников и, конечно, объекты. И там, в Главном ангаре, мы уже будем доказывать. Я когда-то давно так же Шпагину объяснял, но ему это совсем не нужно было.

— А Ибриошвили-то нужно?

— Ему в первую очередь, седьмой образец поганят. А он старой закалки, у него одеколон со вкусом пятилетки и башмаки стахановской марки. Если заявим все и я сразу объясню на примере нового, то, может, он даст добро на разбирательство, пришлет специалистов, а мы уже тогда вспомним Шпагину с его инженерами все бредни за прошлые образцы. И прямоугольные крылья, и этот недо-«Восток» вместо кабины, и чего он про посадку городил. Ну?

— А Шпагин ничего нам не сделает? Он мужик серьезный.

— Сделает все, что сможет. Если у нас доказать не получится, то сгноит на месте, я сразу предупреждаю. Поэтому без героизма, ребята. Никого не заставляют.

Равнодушных нашлось предостаточно. На них зла не держали — надо, как говорится, и семью кормить. Но, к моему удивлению, за Поганкиным пошел солидный процент. Бурлаков вроде и отвязали, и с плетью никто не стоит, а они зачем-то продолжали тащить свой корабль (космический) дальше, вверх. От этой мысли мне даже стало стыдно за свою шутку про Гагарина.

Победивший пролетариат готовился к тому, что действительно умел, — к перевороту.

***

— Мужики, ну я на вас надеюсь. Давайте там.

За день до проверки к нам пришел Шпагин с напутственными речами и здоровенным долболомом по фамилии Внучок. Видимо, для внушительности и театрального эффекта.

Внучок работал в комплексе охранником, а до этого служил в Красной Армии. Наслужил два пулевых ранения и бледно-пунцовый шрам в виде реки Тахара на щеке. Я бы охарактеризовал Внучка как шкаф, претендующий на мыслительный процесс. За исключением фамилии, он обладал полным набором черт, за которые человека, как правило, могли счесть угрожающим. Впрочем, не обязательно человека, так как многие из этих черт пересекались, например, с чертами лома или строительной кувалды.

— Утречком отстреляемся, да? Да, — продолжал Шпагин, — и, может быть, вас пораньше отпустят.

А потом он встретился взглядом с Поганкиным, и весь пломбир в его голосе как-то внезапно растаял.