Мю Цефея. Делу время / Потехе час

Берлин встретил духотой и противным звуком клаксонов. Несмотря на легкий светлый костюм и рубашку с коротким рукавом, уже через несколько минут Арнольд потянулся за платком, чтобы стереть капли пота со лба: он тяжело переносил жару и не любил лето. Еще его раздражали дети, но не их звонкие, слишком высокие для уха голоса, а их беготня: мальчишки то и дело сновали перед ним, путаясь под ногами, норовили попасть под автомобили, и Арнольд постоянно дергался, нервничая. Но сегодня он не замечал ни жару, ни детей, ни продавцов мороженого, ни газетчиков. Занятия начинались через десять минут, а до консерватории еще два перекрестка и длинная Шарлоттенштрассе.

Однако что это было? Странное ощущение холода и голода, иней, покрывающий корешки книг… не немецких. Смутно знакомый язык, кажется, какой-то из славянских, но откуда взялась эта комната? Воспоминание? Или он заснул, начав играть Чайковского? Ощущение тревоги и чего-то смутно знакомого Шёнберг пытался приглушить логическими рассуждениями. Это просто его слишком буйная фантазия и бессонная ночь накануне… хотя такой голод вообразить невозможно, только пережить. Но как бы тяжело ему ни было в юности с деньгами, из-за чего пришлось бросить учебу и пойти работать, настоящего голода их семья никогда не испытывала.

На Потсдамской площади Арнольд забыл обо всем и от удивления замедлил шаг. На ветру трепетали красные полотнища со свастикой, норовя отцепиться от крыши и взвиться в небо. Привычный черно-красно-желтый флаг Веймарской республики месяц назад декрет рейсхпрезидента упразднил и ввел два новых государственных флага: черно-бело-красный и флаг со свастикой, но немцы их воспринимали чужеродными.

Возле входа в огромный шестиэтажный «Дом „Родина“» скопилась толпа, перешептывания перешли в удивленные возгласы, и чей-то голос наконец озвучил то, что интересовало всех собравшихся:

— Эй, что тут происходит?

Шёнбергу показалось, что вопрос никому не адресован, но он ошибся. Из-под флага вынырнул работяга, закрепляющий полотно, оглядел толпу и даже соизволил пренебрежительно ответить: «День труда!» — а затем вновь нырнул куда-то под свастику, посчитав ниже своего достоинства объяснять еще что-то уличным зевакам. Только деревенщина не знает, что на Первомай в стране запланированы грандиозные празднования.

Арнольд вздрогнул, вспомнив о своей работе, и заторопился.

У входа в консерваторию томилась в ожидании всклокоченная фрау Марта. Шёнберг никогда не видел ее такой обеспокоенной, обычно сорокалетняя фрау в неизменном синем платье до колен являла собой образец невозмутимости, если не сказать равнодушия. Но не сегодня. Произошло что-то из ряда вон, и пожилой композитор напрягся.

— Герр Шёнберг, наконец-то! Директор послал за вами. Быстрее! Все уже собрались!

В кабинете Зигфрида Эберхардта уже действительно толпились все преподаватели консерватории; в комнате, всегда казавшейся просторной, стало тесно. Арнольд удивился, увидев самого директора не за любимым дубовым письменным столом огромного размера, всегда заваленным бумагами, а нервно теребящим галстук возле книжного шкафа. Арнольд вновь вытер пот уже мокрым платком, но на сей раз не от жары. В центре комнаты крепкий молодой человек в военной форме, со свастикой на рукаве, нетерпеливо покачивался с мыска на пятку, заложив руки за спину, при этом его новенькие блестящие черные сапоги скрипели о паркет, и звук неимоверно раздражал. Шёнберг вообще не любил тупых солдафонов, а нет сомнений в том, что перед ним стоял типичный представитель этого вида. Коротко стриженные светлые, почти золотистые мягкие волосы контрастировали с холодными серо-стальными глазами, которые впивались, словно клинки. Взгляд выражал надменность и пренебрежение, толстые пальцы — рабочее происхождение, а принадлежность к НСДАП — отсутствие ума.

— Карл Ханке из Имперского министерства народного просвещения и пропаганды. Ну, он сейчас сам все расскажет, — сбивчиво представил гостя обычно такой спокойный и рассудительный Зигфрид и словно вжался в шкаф, стремясь стать невидимым.

Ханке не торопился. Обвел всех взглядом, задержавшись на молоденькой худенькой Грете, а затем вновь уставился на директора.