Мю Цефея. Делу время / Потехе час

Несмит боялся этих мыслей. Он потерял сон. Постоянно задерживался на фабрике допоздна, стараясь отвлечься работой и делами. Но пустые цеха, их тревожное молчание… Теперь вся фабрика казалась живой, уснувшей. Словно только и ждала момента, чтобы подкараулить зазевавшегося человека. И сделать с ним… что? Превратить в часть себя: разорвать на куски, отбраковав лишнее? Человеческая кровь станет топливом. Жилы и кишки, такие мягкие, упругие, податливые, разойдутся на ремни и передачи. Кости превратятся в молоточки и зубья шестерен. Когда Несмит представлял это, его мутило, бросало в пот.

Остывшие жерла печей казались внимательными глазами, которые наблюдали за человеком. С высокого потолка свешивались канаты и цепи — щупальца, готовые схватить в любую минуту. Нутро фабрики будто только и ждало пищи. Горячей, живой.

Не в силах выносить дурные мысли, Несмит, окончательно потеряв сон и спокойствие, уходил в город, слонялся по узким, тускло освещенным улицам. Старался быть среди людей, слышать их голоса. Одиночество стало невыносимым. Даже механические часы на стене сводили его с ума. Механизм стучал и щелкал, маятник монотонно раскачивался, глупая искусственная кукушка время от времени появлялась из своего «домика», будто следила, предупреждала о чем-то. Не расслабляйся, глупец, мы до тебя доберемся. Думаешь, ты и подобные тебе здесь главные? Как бы не так. Но ничего, скоро все станет на свои места.

Теперь механизмы и машины — все то, что Несмит так любил с самого детства, перед чем трепетал и благоговел, — казались ему странными, уродливыми, неправильными. Природа, созданная человеком, ничем не отличалась от природы, существовавшей за миллионы лет до его появления. И там, и там не могло быть ничего лишнего, случайного. Кто знает, может, в природе механизмов и машин не было места человеку? А если и было, то какое? Хозяин ли он положения или всего лишь живой придаток к стали и пару?

Пудлинговщик вставил в загрузочное окно железную штангу и провел по ванне первую борозду. Высокий крепкий мужчина, античный атлет в тяжелых ботинках и мешковатых грубых штанах. Мощный загорелый торс пылал жаром, густо сочился капельками пота. Человек управлял огнем — или огонь управлял человеком. Печь сопела, дышала раскаленным воздухом. Рабочий с усилием ворочал штангой, на которую налипал горячий металл. Вскоре она превращалась в громоздкое подобие средневековой булавы, скульптуру работы сумасшедшего художника. Длинными ломами люди отбивали от штанги металл и отправляли обратно в печь. Процесс повторялся снова и снова, пока хрупкий раскаленный чугун не превращался в крепкую сталь. Печь не знала усталости, ей были безразличны жалобы натруженных человеческих мышц, зуд ожогов и подслеповатые глаза. Печь хотела только одного — гореть и работать. Жить.

Несмиту нравилось бывать в цеху в разгар трудового дня. Он не кричал, не отдавал распоряжений. Каждый рабочий знал свое место и свое дело. Самолюбие инженера грело осознание того, что именно он запустил производство. Создал фабрику — единый организм, идеальное сочетание механизмов и живой плоти.

Такие мысли посещали Несмита раньше. Теперь он все чаще осматривал свое детище с нервной дрожью. Все реже его видели в цехах. Он подолгу засиживался в кабинете, работал с бумагами. Чувствовал себя спокойнее в помещении, где не было ничего сложнее пера с чернильницей и чертежных приспособлений. Иногда он стоял возле окна, смотрел на выгоревшую пустошь далеко впереди, вокруг замка Дадли. Руины Черной страны. Литейное производство требовало колоссальной энергии, огромного количества угля. Здесь его добывали в таких масштабах, настолько глубоко и усердно вгрызались в недра, что сама земля становилась хрупкой, пористой. Проседала, как отсыревшее тесто.

Местные крестьяне и бедные горожане пробирались в оставленные шахтерами тоннели и выработки, искали уголь для своих домов. Нередко порода хоронила под собой искателей. Их дети, играя, проваливались сквозь хрупкую поверхность в темные штольни, и их так и не могли найти. Черная страна словно мстила людям за свое осквернение. Только ее лицо — руины средневекового замка — безучастно наблюдало за происходящим.

Там, где велась выработка, днем и ночью горели под землей тусклые фонари, стучали кайла, натужно скрипели груженные углем тележки. После смены шахтеры спешили домой, к своим угрюмым, рано постаревшим женам. Дети смотрели на отцов и видели в них свое будущее. Шахтеры, черные, как земля вокруг, умывались, не в силах очиститься от сажи, копоти и угольной пыли. Чернота застревала в морщинах, волосах, под ногтями. По ночам работяги забывались тяжелым беспокойным сном без сновидений. Только тьма. Казалось, Черная страна перестраивает своих жителей под себя, забирая у них что-то важное, оставляя взамен только черноту. Земля ждала, пока люди, так долго трудившиеся на ней, заснут навеки, когда их огрубевшие от работы руки сложатся на груди. Только тогда она станет ласковой, податливой. Не бросит и не отвергнет уже никогда.

*