Mittelreich

Сейчас, оглядываясь назад, я хочу сказать, что мне повезло. Богатство? Нет, богатства я не нажил. Нет, нет. Хотя и откладывал понемножку, богатством это не назовешь. Состояние – это не богатство. Но принимать милостыню? Нет, нет. Это не для меня. От меня они такого не дождутся. Жить на пособие по безработице! Да и незачем было. И, знаешь, твои родители помогли мне стать независимым. Они всегда обращались со мной так, что я чувствовал: меня уважают, и я не только прислуга. Никто мне никогда не тыкал. Всегда называли «господин Хануш», а не «эй, ты!», или «Хануш», или «Викки». Даже спустя двадцать лет ко мне обращались по фамилии: господин Хануш. И я тоже уважал их. Они проявляли не только вежливость, но и порядочность, с ними приятно было иметь дело. Сразу было видно, как они, твои старики, хорошо воспитаны. Когда твоя мать умерла, на похоронах я стоял далеко позади, не у могилы, но твой отец провел меня вперед, к родственникам, на глазах у всех, потому что я всегда, больше двадцати лет, помогал хозяйке на кухне. Он провел меня вперед! И все это видели. А там было много людей! Не один-два человека. Устроили пышные похороны! Я хочу сказать, это был важный день в память о твоей матери. Столько людей пришло! Твоя мать славилась пирогами. Но не только ими. И он провел меня вперед. Твой отец. Такое не забывается. Я все время вспоминаю, как он провел меня вперед. Знаешь, мне кажется, что нас, беженцев, местные по-настоящему приняли, только когда появились турки. Сначала пришли итальянцы, парочка греков, парочка югославов, а потом – турки. И тогда к беженцам стали относиться лучше, на них уже не так обращали внимание, вот что я хочу сказать. Они уже слились с немецким обществом, когда пришли гастарбайтеры. И тогда чужаками начали воспринимать гастарбайтеров, а беженцам стало легче. Я хочу сказать, что нас, беженцев, не очень-то привечали. Как-то один министр сказал: «Главная угроза для Баварии – это „Энгерлинг“ и беженцы». Не очень приятно было прочитать такое в газетах. Вспоминалось, как в другие времена поступали с евреями. Приходилось терпеть, что тебя воспринимают как угрозу. Не очень-то приятно. Многие боялись, что всякое может случиться. Как уже бывало. И многие ведь были расквартированы у чужих людей, которые тоже не слишком охотно соглашались предоставлять комнату. Они тоже читали высказывание того министра. В течение нескольких месяцев в домах, где жили беженцы, царила ледяная атмосфера. Частенько случались ссоры с Ветцелями – у твоих родителей и старого Ветцеля, – когда их мальчишка, Гюнтер, калека проклятый, как-нибудь шкодил. Он это делал почти каждый день. Но когда появились иностранцы – многие тогда уже жили в собственных квартирах, купили первый телевизор, а потом машину, – отношение местных к судетским немцам и силезцам… как бы это сказать… смягчилось. В конце пятидесятых или в начале шестидесятых дела пошли в гору и появились первые иностранцы. Тогда напряжение спало. Я хочу сказать, что все переключились на другое. Они поняли, что все они немцы. Знаешь, я не люблю иностранцев. На что они нам? Если бы каждый работал, где ему положено, иностранцы бы не понадобились. Но тогда они оказались полезны нам, силезцам и судетским немцам. Тогда иностранцы помогли нам, сами того не подозревая. Потом строились поселки для беженцев, и все разрешилось. Силезцы и судетские немцы снова оказались среди своих, как в гетто. Как евреи. Нет. Туда я уже не хотел.

Знать бы, за какую партию нельзя голосовать. Если бы мы тогда это знали, может, меня бы вообще здесь сейчас не было. Да, твой отец… Он был славным человеком.

Виктор замолчал. Он сидел в кровати, поникший, с широко раскрытыми глазами. Не думаю, что он меня заметил, хотя, казалось, говорил со мной. Так или иначе, мне было все равно. Многого я не понял, не вслушивался, не следил за его болтовней и сентиментальными речами о прошлом. Мне было наплевать. Я и не хотел понимать. Мой слух и способность анализировать были заняты образом матери. Больше не оставалось места ни для чего другого. Ее мертвое тело у меня в голове… Я не могу оставить его в одиночестве в могиле. Большую часть болтовни Виктора я придумал. Восстановил задним числом, так сказать. Этого хватило. Прошлому достаточно выдумок. Реально только настоящее.

Я поднялся по лестнице в голубятню над старым амбаром. Лег на живот и стал смотреть на Виктора в дверцу для голубей. Я видел его комнату. Видел, как он умирал. Думать от этого было легче. Насколько я помню, закончив говорить, он перестал есть и на пятый день умер. Как собака, которая отказывается от еды после смерти хозяина.

Земля – это не родина.

В голубятне хорошо ждать…