Митридат

Страшный царь умел казаться милостивым и доступным каждому. С изумлением и жадным любопытством смотрели пантикапейцы на того великана, который всегда мерещился им как огнедышащая гора, возвышающаяся где-то за морем. Митридат представлялся простым людям как богочеловек, необыкновенный во всех своих поступках. И вдруг божество снизошло с небес и ступило ногой на боспорскую землю. Божество оказалось выше среднего человеческого роста, имело вид костистого старика с хищным носом, покрытым синими пятнами. Оно вкушало от блюд, приготовленных местными поварами, и пило вино из скифского рога, наполненного из общей бочки.

Тот ли это неумолимый и жестокий деспот? – вот вопрос, который задавали себе сейчас многие, видя, как непринужденно беседует и шутит Митридат, как он с удовольствием слушает музыку и пение, смотрит на танцы девушек. Он широко раскрывал зубастый, как у юноши, рот, когда хохотал над проделками скоморохов, что устроили потешный бой среди столов. И богато одарил поэтов, посвятивших ему стихи, а также остроумцев, победителей в словесном состязании.

Шум, крики, восторженные рукоплескания волнами перекатывались с одного конца площади в другой. Боспорцы всех возрастов и состояний теснились вокруг царского стола, опьяненные не столько вином, сколько сознанием близости к великому царю.

После многочасового пребывания «в низах» Митридат проследовал в акрополь, где его ждали ближайшие соратники и лучшие люди города. Они приветствовали его общим поклоном, стоя за столами, украшенными дорогой посудой, винами и яствами.

Как артист, покинувший сцену, царь вдруг стал угрюмым, настороженным, оставив на площади размашистые жесты и раскатистый смех. Он опустился на пиршественное ложе, приготовленное для него, и обвел глазами присутствующих.

Дума о незаконченном деле с поимкой изменника сына помешала ему продолжить пир. Один взгляд на угодливые лица боспорских архонтов, вдохновителей и соучастников предательства, взбудоражил его неспокойную душу.

С внезапным раздражением он отодвинул чашу. Ощутил то раздвоение мыслей и чувств, которое и раньше ослабляло его. То ему казалось, что надо было приказать Бакху доставить царевича в цепях, но обязательно живого! То его пугала мысль: а вдруг Махар в самом деле согласится вернуться по своей воле, надеясь вымолить прощение? Сердце отца пыталось противоречить холодному разуму государя. Отец боялся, что государь будет слишком жесток к блудному сыну; государь противился слабости отцовской, опасаясь, как бы она не толкнула его на ложный путь всепрощения! «Но ведь он сын твой!» – взывало сердце. «Он изменник и враг твой!» – возражал рассудок.

Царь испытующе оглядел знатных гостей за столами, опасаясь, что мгновенное смятение души отразилось на его лице и замечено всеми. Быстро поднялся с пиршественного ложа.

– Пиру длиться! – отрывисто сказал он и, сделав успокаивающий жест рукой, удалился в свои покои в сопровождении близких евнухов. Руководить пиром оставил Менофана.

– Что случилось? Царь разгневан чем-то? – перешептывались пирующие.

– Пиру длиться! – возгласил весело Менофан, поднимая чашу. – Так сказал государь! Все слышали, все внимали! А что шепнули боги на ухо государю, нам не узнать! Много забот у великого царя, и одни боги ведают, какая из них отвлекла его от пира! Но он сказал: «Пиру длиться!» Налейте чаши, и возблагодарим богов и государя за их щедрость и милость!

Лишь к утру стали утихать пиршественные клики и песнопения. Смоляные бочки догорели, глиняные пифосы были осушены, всюду на улицах храпели упившиеся боспорцы из тех, кто победнее. Богатых отнесли на носилках верные слуги и уложили спать на мягкие подушки. Человеческое море перестало бушевать, только, подобно утихающим волнам, покачивались и исчезали ватаги завзятых гуляк. Но и они изрядно утомились, их песни и смех становились невнятными, ослабевали и наконец умолкли.

А Митридат, трезвый и взвинченный одновременно, смотрел в окно дворца, чуждый сну и покою. Мысли, острые, как ножи, образы, сотканные из пламени, чувства более едкие, чем дым пожара, отравляли его тело и душу.

Он думал об изменнике сыне, но не только о нем.

Прошлое, настоящее и будущее являлись перед ним в каком-то фантастическом единстве, подобно сказочной трехглавой гидре, то готовой служить ему, пожирая его врагов, то угрожающей ему тройной огнедышащей пастью.

Он вновь переживал счастье побед и горечь поражений, видел себя в ореоле славы и мерзости позора! И, задавая вопрос судьбе, что она уготовила ему, чувствовал холодное дыхание той бездны, через которую решил перешагнуть.

Звуки ночного пира доносились до его ушей, но близость тысячной толпы, которая славит его и пьет за его успехи, сейчас не согревала его сердце. Наоборот, он острее ощущал свою обособленность от всех этих мелких, недалеких, по его мнению, людей, то страстно преданных ему, то лукавых и неверных. Они могут стать силой лишь в совокупности, но ничтожны и слепы каждый в отдельности, думал он с пренебрежением.