Митька

На другой день он уже не боялся сидеть на уголке стола. Присядет на задние лапы, хвостом подопрётся для устойчивости и глядит на меня, изучает. А я занимаюсь своим делом.

Скоро я приучил его пить чай из обрезанной наполовину жестяной банки.

Когда я возвращался по вечерам, он уже сидел на столе.

— Добрый вечер, Митенька! — говорил я, стаскивая с себя куртку и плюхаясь на нары.

В ответ он трещал, как сорока, цвыркал — рассказывал, наверное, о своих делах.

— Устал я сегодня, — жаловался я. — И вообще соскучился по дому и по своей дочке. Она тоже маленькая и так же, как ты, не сидит на месте. Это её рисунок. Видишь, собаки сидят у костра. Неплохо? Верно?

И Митька что-то говорил про собак, сидящих у костра лунной ночью. Но он знал толк не только в рисовании. С ним можно было говорить решительно обо всём.

Вообще-то он, конечно, не говорил, а трещал, но мы неплохо понимали друг друга. А может, ему казалось, что это я трещу, а он говорит. Кто знает!..

Так вот мы и сидели по вечерам за столом, пили чай, разговаривали. Я уже рассказал ему всю свою жизнь. Наверное, И он рассказал мне свою.

Как-то утром я собрался за водой и увидел на нарах, у изголовья, двух загрызенных леммингов.

— Странно, как они здесь оказались? — сказал я и выкинул их подальше от зимовья.

?? ??

?? ??

Но на другой день на том же месте я нашёл уже трёх леммингов. Из норки выскочил Митька и начал что-то быстро-быстро говорить на своём языке. И я догадался, откуда берутся лемминги. Он хотел меня как-то отблагодарить. И мне сделалось жутковато и радостно, как будто он на моё «Добрый вечер, Митенька!» ответил на человечьем языке: «Добрый вечер!»

Мне показалось, что я стал понимать всё, о чём он говорит. И я ему был так благодарен! Ведь он понял, как мне одиноко, и решил скрасить моё одиночество. Теперь я знал, что у меня есть друг.

С этого дня я стал выбрасывать Митькины подарки незаметно: он мог обидеться — ведь он всё понимал. Только не понимал, что я не ем мышей.

?? ??

?? ??

?? ??

Упрямая Шиверка

?? ??

ас было пятеро охотников: старик Акимыч, я, Трезорка, Шиверка и Ульф.

Мы жили в тайге и промышляли соболя и белку. Трезорка, Шиверка и Ульф отыскивали зверька, загоняли его на дерево и лаяли, пока мы не подойдём. Потому они и называются промысловыми лайками — на зверя лают.

Без собаки в тайге делать нечего. Человеку кажется, что кругом тишина и нет никого. А собака слышит много всяких голосов. Ты уронишь спичку — собака и это услышит. А её чёрный блестящий нос будто видит сквозь деревья.

И вот мы идём по тайге. Посыпалась снежная пыль — собачьи уши повернулись, нос зашевелился. Но собака молчит. Это взлетела кедровка — птица нам не нужна.

Вот под землёй кто-то зашевелился, собака остановилась, воткнула морду в снег по самые глаза — это мышь. Собака молчит. Мыши нам тоже не нужны.

Но вот мягкие лапы осторожно переступили с ветки на ветку — и собачий нос увидел соболя.

«Здесь! Здесь!» — радостно закричала собака.

И мы спешим на звонкий голос нашего товариша.

Но без человека и собаке в тайге делать нечего: стрелять-то она не умеет.

Нашей лучшей собакой была Шиверка, самая трудолюбивая и старательная. Но у неё был один недостаток. Она любила поиграть убитым зверьком. Схватит, убежит и играет, шкурку портит. А из-за шкурки-то мы и бьём зверя.

Если же она видит, что ты первым схватил убитого зверька, то говорит:

«А я и не очень хотела».

И даже не глядит в твою сторону.

Как-то Шиверка откусила белке хвост. Я разозлился и отхлестал её белкой.

Шиверка обиделась, но работала в тот день по-прежнему старательно. Она была настоящим охотником.

Вечером, когда на небе зажглись звёзды, мы вернулись с охоты и первым делом принялись готовить ужин для собак. Разложили костёр, подвесили на палке котелок, сами сели поближе к теплу.

Оранжевый огонь костра освещал столпившиеся вокруг нас деревья и дрожал в собачьих зрачках. А дальше лес стоял в голубом лунном свете и дымился от мороза.

?? ??

?? ??

Я заметил, что нет Шиверки. Где же она? Я сказал об этом Акимычу. Но он ничего не ответил.

«Обиделась», — подумал я.

Старик как будто услышал это и сказал:

— Ничего. Сахарцу, однако, дай — всё забудет. И шкурку портить больше не станет.

В котелке забулькало.

Я поднялся с чурбака, на котором сидел, и пошёл искать Шиверку. Онд, лежала около своей конуры на снегу и даже не глянула на меня.

— Шиверка, — позвал я, — что с тобой?

Её хвост не шевельнулся. Она поглядела на меня, как на пустое место, и ответила:

«Ничего».

Я сказал:

— Пойдём к костру.

«Нет, мне и здесь хорошо. На снегу».

— Может, ты обиделась? Но ты сама виновата.

«Нет, не обиделась. Просто мне хочется лежать здесь. На снегу».

Я вернулся к костру. Мы сняли котелок, поставили в снег, чтобы остудить. Трезорка и Ульф подобрались к нему поближе и внимательно следили, как бы их любимый котелок не убежал.

Потом я разлил собачий ужин в лохани, выдолбленные из дерева наподобие корытца, и Трезорка с Ульфом бодро зачавкали. Только Шиверка равнодушно глянула на свою лохань и отвернулась.

— Что с тобой? — спросил я. — Почему не ешь?

«Не хочу. Спасибо. Я не голодна».