Миссис Харрис едет в Нью-Йорк

– Н-ну… это не стук и не щелчки, и я бы не назвал это ни побрякиванием, ни скребущим звуком, ни скрипом, ни писком, ни треском, – объяснил мистер Бэйсуотер, – но звук есть, я его все время слышу. А ничего подобного в "роллс-ройсе" быть слышно не должно – во всяком случае в моем "роллс-ройсе". Это как будто где-то под сиденьем, но не совсем, а как бы позади; и признаюсь, это буквально сводит меня с ума. Словно бы Всевышний говорит мне – "ты впал в гордыню, утверждая, что твой автомобиль совершенен; так вот, я тебе покажу твое "совершенство"! Ну-ка, сможешь ли ты с этим разобраться, мистер зазнайка?…" Вы понимаете – не то чтобы я в самом деле был таким уж гордецом и зазнайкой, просто я по-настоящему люблю "роллс-ройсы". Я в жизни не любил ничего другого. Всю свою жизнь я мечтал найти действительно совершенный "роллс-ройс", и эта машина была совершенством – до недавних пор.

Пожилой шофер был так очевидно расстроен, что миссис Харрис даже позабыла на время о своих горестях и попыталась найти что-то, что могло бы утешить его – как он только что утешил ее. Было что-то… какое-то давнее воспоминание… да!

– Несколько лет назад, – сказала она, – я ходила убираться к одной даме. Такая была типичная богатая стерва… Так вот у нее тоже был "роллс-ройс", и вот как-то раз, помню, она говорит своему шоферу – "Джеймс, в машине, позади, что-то дребезжит. Исправьте это, пока у меня не случился нервный срыв!". И бедняга чуть не спятил, покуда пытался найти, в чем там было дело. Он два раза кряду разобрал всю машину до винтика и снова собрал, и потом только случайно наткнулся на ту штуку. И знаете, что это было?

– Нет, – отозвался мистер Бэйсуотер заинтересованно. – И что же?

– Одна из ее заколок для волос! Она выскользнула и упала за сиденье. Конечно, в вашей машине такого случиться не могло, ведь маркиз заколок не носит…

Мистер Бэйсуотер, как обычно при волнении, сбился на кокни – и в этот раз это был самый сочный кокни, какой когда-либо слышала от него миссис Харрис.

– Ах же ж ты Боже ж ты мой, Господи! – воскликнул он. – Чтоб ей так пусто было, заразе! – и на лице его написалось выражение приговоренного к казни, только что услыхавшего о помиловании. – Я думаю, вы в точку попали! Маркиз-то, ясно-дело, заколок не носит, а вот вез я той неделей мадам Могаджибх, жену сирийского посла, с приема к ей домой, так она-то была ими утыкана, что твой ёж. Черные такие, здоровенные заразы. Ада, милочка, вот ваш поцелуй, который вы тогда на пароходе не получили!… – и он нагнулся и запечатлел на лбу миссис Харрис звучный поцелуй. Затем он поднялся и заявил:

– Немедленно отправляюсь искать ее. До встречи! – и выбежал из комнаты.

Предоставленная самой себе, миссис Харрис некоторое время размышляла о стремлении к совершенству, которое, похоже, заложено в людях и которое было в данном случае представлено огорчением мистера Бэйсуотера неполадками в лучшей в мире машине. Впрочем, вполне вероятно, думала она, что истинное и полное совершенство – достояние лишь Того, Кто бывает порой благосклонен к смертным, порой – не особенно, а иногда явно ревнует к их попыткам достичь совершенства…

Может быть, и она хотела слишком многого? "Да!" – ответил ей с пылом внутренний голос. – "Слишком многого!". Она попыталась сыграть не просто роль доброй феи-крестной, но почти что роль самого господа бога, – и была за то наказана. А затем она вновь вспомнила свое чудесное платье – платье, которое некогда было столь прекрасным, а затем было изуродовано безобразной дырой, прожженной в нем. Да, платье погибло; но у нее осталось нечто большее и лучшее – друзья, которых она встретила во время своего парижского приключения.

Поняв это, она поняла и другое – пусть она не добилась успеха в попытке воссоединить Генри с его отцом, провалом ее американская миссия не закончилась. Ничто в этой жизни не может быть совершенным, полный успех недостижим, – но чаще всего мы вполне можем удовольствоваться и меньшим, и, вероятно, это – один из основных уроков в нашей жизни. Вот и сейчас – малыш Генри был вне досягаемости мерзавцев Гассетов и получил приемных родителей, которые его полюбили и помогут ему вырасти хорошим человеком; а сама она узнала и полюбила новую страну и новый народ. Безусловно, жаловаться на судьбу, получив от нее такие подарки, было бы черной неблагодарностью. Шрайберы счастливы, счастлив Генри, – да как смеет она, Ада Харрис, чувствовать себя несчастной только потому, что не сбылась буквально ее тщеславная мечта?

– Вот что, Ада Харрис, – обратилась она к себе, – стыдно тебе должно быть! Разлеглась тут, валяешься, словно тебе делать больше нечего! – и уже вслух позвала: – Ви!

Миссис Баттерфильд, чуть ли не прыгая от радости, влетела в комнату подобно ликующему гиппопотаму.

– Ты меня звала, милочка? – пропыхтела она. – Слава тебе, Господи, – да ты снова на себя похожа!

– Дорогая, как насчет чашечки чаю? – сказала ее подруга. – Мне пора вставать.

22