Миссис Харрис едет в Нью-Йорк

– Джордж Браун, я верну тебе сына! – и именно в этот миг она подумала о том, чтобы отобрать Генри у Гассетов и немедля отвезти его к отцу. Да, точного адреса нет – но стоит добраться до города Кеноша в штате Висконсин, и найти супругов Браун не составит труда. Уж если это не было знамением свыше, то миссис Харрис ничего не понимала в знамениях. А как-никак всю свою жизнь она только и делала что угадывала, более или менее точно, что ей хочет сообщить провидение и недурно разбиралась в этом деле.

Маленькому Генри Брауну было восемь лет. Если быть точным, восемь – если считать только возраст хрупкого, худого тела; если же считать по горькому опыту, по числу колотушек и познанию жизненных невзгод, то и все восемьдесят. За свою недолгую жизнь он успел научиться многому из того, что должен уметь угнетенный, желающий выжить: лгать, хитрить, воровать (еду), прятаться… Брошенный в джунгли лондонских переулков, он мог рассчитывать лишь на себя, и быстро приобрел острый ум, сообразительность и хитрость, необходимые, чтобы уцелеть в окружении хищников.

В то же самое время он умудрился сохранить присущее детям очарование и внутреннюю чистоту. Он никогда не выдавал приятелей и не нападал на них, никогда не делал гадостей тем, кто был к нему добр. Среди этих последних были две соседки-вдовы – миссис Ада Харрис и миссис Вайолет Баттерфильд. На кухне миссис Баттерфильд он и сидел сейчас, посвящаемый в детали заговора.

Одним из безусловных достоинств Генри была его молчаливость. Жизнь научила его, что во всех почти случаях лучше держать язык за зубами. Зато глаза его говорили лучше слов – большие темные и грустные глаза, наполненные знанием, которого не должно быть у мальчика его лет. Эти глаза, между прочим, верно служили владельцу и не пропускали ничего из происходящего вокруг.

Поскольку Генри был худым и несколько ниже, чем должен бы быть в восемь лет, его голова казалась слишком большой, почти как у взрослого. Под шапкой спутанных темных волос было очень бледное, хотя и довольно грязное лицо. И все-таки детство не было в нем убито – невзгоды не сделали его ни подлым, ни мстительным.

Что бы мальчик ни предпринимал для того, чтобы облегчить свою жизнь – он делал это лишь по необходимости. Говорил он редко, но когда говорил, то обычно попадал в точку.

Сейчас миссис Харрис разворачивала перед ним план – может быть, самый хитроумный план из всех, когда-либо придуманных для того, чтобы спасти маленького мальчика от тирании и обеспечить ему хорошее трехразовое питание. Генри слушал и молча – рот его был забит сдобной булочкой – кивал. В его глазах светилось преклонение перед миссис Харрис, обстоятельно излагавшей, что, где и когда он должен делать в разных обстоятельствах.

Да, Генри и правда любил иногда ласку миссис Баттерфильд, которая порой утешала его; но все-таки он редко позволял себе всякие нежности. Зато миссис Харрис он обожал – они с ней были родственными душами. Оба уважали друг друга за независимый дух, стойкость, готовность лицом к лицу встретить невзгоды и выстоять – и за авантюризм. Миссис Харрис никогда не квохтала над мальчиком – она обращалась с ним как с равным. Да они и были в некотором смысле равными, поскольку оба знали, что жизнь – это бесконечная борьба за существование, постоянный труд, упорство – а рассчитывать в этом мире можно только на себя. Никто и никогда не слышал, чтобы малыш Генри жаловался. Что бы с ним не случалось – такова была жизнь, и он принимал ее стоически. Миссис Харрис тоже не была склонна плакаться кому-нибудь в жилетку. Она овдовела в тридцать лет, в одиночку вырастила, воспитала и выдала замуж дочь – и никогда не теряла собственного достоинства, хотя и провела почти всю жизнь на коленях со щеткой в руках, или согнувшись над раковиной с грязной посудой, или с ведром и шваброй. Она никогда не считала себя героем – но обладала (как и Генри) незаметным на первый взгляд внутренним мужеством. Она была сообразительна, и это не раз ее выручало. Там, где ей приходилось долго объяснять что-нибудь миссис Баттерфильд, маленький Генри понимал сразу же и согласно кивал, когда миссис Харрис не успевала еще дойти и до половины объяснения.

Наконец, миссис Харрис закончила объяснения, изложив свой план в мельчайших деталях. Но тут миссис Баттерфильд, которая слушала ее с ужасом, словно опасную сумасшедшую, прижала к лицу фартук и душераздирающе застонала.

– Что с тобой, милочка? – воскликнула миссис Харрис. – Ты что, заболела?

– Заболела!!! – возопила ее подруга. – Тут заболеешь! Да это ж уголовщина, что ты тут придумала! Нас посадят! Ничего не выйдет,

Маленький Генри запихал в рот последний кусок булки, запил чаем, вытер рукой сахарную пудру с губ и, подняв свои огромные глаза на миссис Баттерфильд, спросил просто и спокойно:

– Да почему ж, черт возьми, не выйдет?

Миссис Харрис захохотала, откинув голову.

– Да, Генри, – воскликнула она, отсмеявшись, – вот это я называю наш человек!

5