Мишка-печатник

Он едет на фронт! Неужели это правда?!

В теплушке топилась буржуйка и было жарко. Люди занимались каждый своим: отец сидел на ящике и что-то записывал на листке бумаги, слюнявя карандаш. Дядя Петя чистил винтовку, и лицо у него было суровым. Кто спал на нарах, кто так сидел, думал о чем-то своем, покуривая козью ножку. Яша Тюрин брился, пристроившись у маленького окошка. Трофим Заулин с сердитым лицом чистил картошку. Он первый заметил, что Федя уже не спит, и просветлел:

— А, помощничек разбудился! Приступай хозяйствовать, значица.

Отец оторвался от бумаги, улыбнулся Феде.

— Давай, Федюха, действуй, — сказал он. — По кухне у нас дежурные будут, пока повара подберем. Ну, а ты подручный у всех. Идет?

— Ладно уж, чего там. — Федя насупился. — Нож где?

Он чистил картошку и пасмурно думал: «Поваренок. Занятие тоже мне. И отказаться нельзя. Сам согласился. А что было делать? Отказался — не взяли б. Ничего. Я еще повоюю. Вот только бы на фронт приехать».

Они с Трофимом приготовили обед, и все обед в общем-то хвалили. А потом Федя подошел к маленькому окошку и замер от неожиданности: насколько хватал глаз, медленно плыла назад белая земля. Белая-белая. Оказывается, ночью выпал первый снег, и все было им покрыто — поля, перелески, крыши деревенек. Но не это поразило Федю. Ведь он первый раз ехал в поезде, первый раз видел он такие огромные пространства земли из окна вагона.

— Смотри, Федор! — говорил Нил Тарасович.- Пристально смотри, примечай. Смекаешь, какую жизнь можно организовать здесь, на нашей земле, если очистить ее от всякой мрази?

Федя согласно кивал головой, хотя смутно понимал, о чем говорит художник.

Необыкновенный человек этот Нил Тарасович! При всякой возможности художник быстро рисовал карандашом в альбоме с толстыми гладкими листами. А возможностей таких было много: эшелон больше стоял, чем ехал. Стоял на маленьких разъездах, у семафоров, просто в открытом поле, и в таких случаях паровоз виновато отдувался. И вот тогда, на этих стоянках, Нил Тарасович открывал альбом, шел с ним вдоль состава, а потом уже на ходу влезал в теплушку потный, запыхавшийся, счастливый. Садился на ящик, подзывал Федю. .

— Ну-ка, Федор, оцени. — И смотрел на Федю с ожиданием.

В альбоме были нарисованы красноармейцы у колодца, паровоз в клубах пара и дыма, мужики, вышедшие к эшелону, стрелочник с флажком трубочкой, лошади и кавалеристы, деревенские девчата, обступившие рабочего с винтовкой. Все эти рисунки казались Феде необыкновенными, живыми, и он только вздыхал:

— Хорошо…

Нил Тарасович больно хлопал его по плечу, метко плевал в самый угол теплушки, смеялся:

— Натура, Федор, редкостная натура. Сама руку подталкивает. Вот отвоюем и напишем мы с тобой галерею картин и назовем ее… Ну, как?

— Не знаю…

— Назовем просто: «Народ в революции».

— А разве это не картины? — Федя смотрел на альбом.

— Нет, брат. Сырье. Заготовки. Мы все это маслом потом напишем.

— Маслом? — недоумевал Федя.

И начинался длинный разговор о картинах, о живописи, о художниках, и Федя слушал, боясь пропустить хоть слово…

А поезд медленно шел сквозь белые бесконечные поля навстречу фронту, который где-то за хмарным горизонтом невнятно рокотал артиллерийской канонадой.

В середине дня надолго застряли в каком-то большом селе. Железнодорожные пути забиты составами, но село все равно было хорошо видно — оно лежало на холме: избы в садах, сейчас серых, сквозных, широкие улицы, старые лозины на окраинах и в конце села большая белая церковь со сверкающими куполами.

Под вечер случилось происшествие. Федя как раз чистил картошку, и пальцы стыли от холода, когда послышался нарастающий шум, возбужденные голоса.

— Иде тута главный начальник? — долетел простуженный злой голос. — Нам главного подавай!

Прибежал Яша Тюрин, закричал:

— Дмитрий Иваныч! Мужики попа ведут! Федин отец выпрыгнул из вагона.

— Вот тебе раз! Это зачем же?

Попрыгали из теплушки и другие рабочие, и Федя тоже плюхнулся в притоптанный жиденький снежок.

В самом деле, из-за вагона появился поп. Его вели два свирепого вида мужика, а третий, тоже свирепого вида, только щупленький, подталкивал попа сзади. Поп был странный: большой, толстый, в грязной длинной рясе, в огромных валенках, с губчатым красным носом и спутанной черной бородой, а глаза у него были умные и быстрые,

— Ну, что у вас стряслось? — спросил отец, и по его голосу Федя понял, что отцу чем-то понравился этот поп.

— Безобразия, гражданин начальник! — загорячился один мужик, высокий, с длинной сухой шеей. — Разве для этого мы революцию воевали?

— В чем дело-то? Говори толком.

— А в том. Вот он, отец Парфений, весь наш приход, можно сказать, объедает.

— Это как же?

— Оченно просто. — Мужик яростно сверкнул на попа глазами. — Надысь оброком за молебен нас обложил.

— Оброком? — ахнул кто-то.

— Оброком! — выкрикнул мужик. — За молебен с каждого двора по два яйца и по фунту ржаной муки берет. Во!

Кругом захохотали. Мужик обиделся:

— Чаво гогочете? Ета ж беда. Не дадим оброку- не служит молебен, а бабы у нас какие? В слезы. Не могут без бога. Он и пользуется, бесстыжий.