Мишка косолапый гору перелез

А может быть, она уже покормила Обри, пока Грант покупал грибы и ехал домой. И теперь укладывает мужа в постель. При этом каждую минуту помнит о телефоне, а тот все молчит. Может быть, рассчитала, сколько времени потребуется Гранту на дорогу к дому. Адрес в телефонной книге дает приблизительное представление о том, где он живет. Можно вычислить, сколько у него уйдет на дорогу, к этому прибавить время на возможный шоппинг (что-то ведь ему надо купить на ужин, тем более, он одинокий мужчина, а такие покупают еду каждый день). Плюс какое-то время на то, чтобы он добрался до телефона и выслушал ее послания. А если и позже телефон продолжает молчать, она придумает что-нибудь еще. Какие-нибудь еще дела, с которыми ему надо разобраться, прежде чем ехать домой. Да мало ли, может, у него с кем-то встреча, обед в ресторане, и тогда уж домой он не попадет до самой ночи.

И будет она возиться допоздна, намывать дверцы кухонных шкафчиков и, глядя в телевизор, спорить сама с собой, получится или не получится.

Да ну, вообразил о себе! Она, в первую голову, здравая женщина. Ляжет спать как обычно, сказав себе, что, по его виду судя, вряд ли он умеет и танцевать-то прилично. Весь зажатый, чопорный — этакий ученый, в дерьме моченый.

Листая журналы, Грант продолжал сидеть у телефона, но, когда он опять зазвонил, трубку снимать не стал.

— Грант. Это Мэриан. Спускалась сейчас в подвал, загружала белье в сушку и с лестницы услышала телефон, но, пока подымалась, трубку повесили. Вот я и подумала, надо вам сообщить, что я тут. Если это были вы и если вы сейчас дома. Потому что автоответчика у меня нет, и вы не могли оставить мне сообщение. Так что я просто хотела… Чтобы вы знали. Пока-пока.

На часах было уже двадцать пять минут одиннадцатого.

Гм. Пока-пока.

Можно, вообще-то, сказать, что он только что вошел в дом. Ибо какой прок в том, чтобы она представляла себе, как он сидит тут, взвешивает про и контра.

Драпировки! Вот же оно — словцо Фионы по поводу тех двухярусных занавесок: драпировки! В самом деле, почему бы и нет? Ему вспомнились имбирные печенюшки такой правильно-круглой формы, что ей пришлось особо объявлять о том, что они домашние; керамические кофейные чашки на керамическом дереве… Пластиковая дорожка в коридоре, прикрывающая ковер… Во всем точная и доведенная до блеска практичность, которая при всем желании не давалась его матери и которой она, несомненно, восхитилась бы. Не потому ли в нем шевельнулось нечто вроде мимолетного и необъяснимого влечения? Или это следствие двух лишних рюмок, которые он позволил себе выпить после той первой?

А этот орехового цвета загар (теперь он верил, что это именно загар) — он ведь не только на лице и шее, он, скорей всего, и ниже, в ложбинке между грудей, такой глубокой, немножко, правда, рифленой, но душистой и горяченькой. Это он додумывал, уже набирая номер, который был заранее выписан на бумажку. А додумывая, вспомнил и деловитую чувственность ее кошачьего язычка. И ее нефритовые глаза.

Фиона была в своей комнате, но не в постели. Сидела у раскрытого окна в достаточно теплом, но странно коротком и ярком платье. В окно вливался вольный, пьянящий ветер, напитанный ароматами сирени и весеннего навоза, раскиданного по полям.

На коленях открытая книга.

Оторвав взгляд от окна, заговорила:

— Смотри, какую я нашла чудесную книгу, она об Исландии. Вот не ожидала, что здесь в комнатах могут просто так валяться дорогие книги. Люди, которые сюда попадают, не обязательно такие уж честные. И, знаешь, по-моему, они тут всю одежду перепутали. Я ведь никогда не носила желтого.

— Фиона… — вымолвил он.

— Как ты давно не приезжал. А с выпиской ты все уже оформил?

— Фиона, у меня для тебя сюрприз. Ты помнишь Обри?

Она уставилась на него с таким выражением, будто ей в лицо дует сильный ветер. Продувает насквозь — лицо, голову, разрывая там все в клочья.

— На имена у меня совсем памяти нет, — резко сказала она.

Затем ее лицо успокоилось; вновь, хотя и не без усилий, приняло любезное и благодушное выражение. Она осторожно отложила книгу, встала, подняла руки и заключила его в объятия. От ее кожи и дыхания исходил еле заметный новый душок, напомнивший ему запах, который издают срезанные цветы, слишком долго простоявшие в воде.

— Как я рада тебя видеть! — сказала она, дергая его за уши.

— А ведь ты запросто мог исчезнуть, — продолжала она. — Сесть за руль, и поминай, как звали. Позабыть, позабросить. Ну, признайся! Подзабываивал меня уже, подзабросивал? Подзабросывал. Подзабрасывал.

Он прижимался лицом к ее седым волосам, к просвечивающей сквозь волосы розовой коже, к ее прекрасной лепки черепу. И говорил, что ты, что ты, ни в коем случае.