Лангли пошел впереди. Когда дверь по его команде открылась, перед ним предстали четыре небольшие комнаты, достаточно комфортные, но без особой роскоши. Там находился бытовой робот — очевидно, отметил Лангли, его новое положение не предполагало живых рабов.
За исключением...
Он повернулся лицом к Марин и около минуты рассматривал ее. Девушка твердо встретила его взгляд, она заметно побледнела, глаза ее сделались темными. Он подумал, что это бесцветное создание отнюдь не Пегги.
Горечь и ярость тошнотой подступили к горлу. Все кончено. С’ез* йт. Здесь конец саги. Он пытался, но все его надежды рухнули, и причиной всему этому именно она.
— Убирайся, сказал он.
Она прикрыла рот рукой, как если бы он ее ударил, но не произнесла ни слова.
— Ты меня слышала? — Он резко пересек комнату — пол под ногами еле заметно пружинил, как если бы был сделан из резины, — и уставился в окно.
— Я дарую тебе свободу. Теперь ты не рабыня. Понятно?
Она все еще не отвечала.
— Необходимы какие-то формальности? — спросил он.
Она рассказала. Голос ее был безжизненным. Он набрал
номер отдела регистрации и продиктовал, что он, такой-то, единственный владелец крепостной рабыни номере такой- то, настоящим распоряжением освобождает ее. Затем он повернулся, но посмотреть в зеленые глаза у него уже не хватило духу.
— Здесь не было твоей вины, — сказал он глухо. В висках у него стучало, колени дрожали. — Никто не виноват, все мы бедные маленькие жертвы обстоятельств, и в этом плане с меня довольно. Безусловно, ты была всего лишь беспомощным орудием, я тебя не виню. Однако и дальше терпеть тебя рядом с собой я не в силах. Слишком много неудач воплотилось в тебе. Ты должна уйти.
— Я сожалею, — прошептала она.
— Я тоже, — из невольной учтивости сказал он. — Иди... уходи... живи как-нибудь сама.
Подчиняясь почти бессознательному импульсу, он отстегнул кошелек и бросил его ей.
— Вот. Здесь весьма приличная сумма. Возьми деньги — используй их на устройство своей жизни.
Она в замешательстве посмотрела на него, но быстро справилась с собой.
— До свидания. — Она повернулась и направилась к двери, спина ее была неестественно прямой.
И только гораздо позже Лангли обнаружил, что Марин оставила кошелек лежать там, где он упал.
Глава 17
День, еще день, и еще один день... Вот так и проходит жизнь.
Люди в университете были приятными и мягкими, у них были степенные, но без формальностей манеры, а с человеком из прошлого они вели себя особенно тактично. Лангли вспомнил собственные университетские годы — некоторое время он учился в аспирантуре и насмотрелся на факультетскую жизнь. Здесь не было никаких пересудов, маленьких интриг и лицемерных чаепитий, к которым он привык в свою университетскую бытность; но не было здесь и никакого духа нетерпения и жажды интеллектуального поиска. Все было известно, все поставлено и рассортировано по полочкам, оставалось лишь уточнить детали. Там, в двадцать первом веке, какое-нибудь высказывание мэтра о роли запятых в произведениях Шекспира стало бы поводом для обсуждения и сомнений. Сегодня что-то подобное было бы воспринято просто как непреложный факт.
Библиотека была потрясающей и поражала воображение: миллиарды томов, занесенных в магнитную память, любой из них можно мгновенно найти и сделать копию нажатием нескольких кнопок. Роботы могли их даже прочитать за вас и написать реферат; а в случае надобности сделать заключения и выводы: логические построения без всяких признаков воображения или сомнений. Профессора — звание означало что- то вроде «хранитель знаний» — в основном происходили из простолюдинов, выбившихся в мелкие аристократы без права иметь потомство после прохождения специальных тестов. Правила их ордена строго запрещали всякие занятия политикой. Лишь немногие студенты — наивные или искренне идущие в науку юноши — собирались в свою очередь стать профессорами. Сыновья министров от частных репетиторов переходили в спецакадемии. Университет являл собой умирающий осколок прежних времен, и его не закрывали лишь потому, что так не приказал «Технон».
Тем не менее Лангли это общество седеющих, одетых в коричневые мантии людей вполне устраивало. Особенно ему импонировал один историк, маленький иссохший человечек с большой лысой головой по имени Джант Мардос, с ним он даже подружился. Старик отличался необъятной эрудицией и занятными, весьма саркастическими взглядами на окружающее. Обычно они вели многочасовые беседы, которые записывались на магнитофон, чтобы потом оценивать сказанное.
Лангли занимался разбором бесед по ночам, когда ему становилось особенно тоскливо и одиноко.