Миры Айзека Азимова. Книга 3

«Нельзя так говорить с космонитами, Лайдж. Они не смирятся с этим. — Бейли отчетливо слышал голос Эндерби, каждый оттенок его интонации. — Я предупреждал вас. Нечего и говорить, сколько вы причинили вреда. Заметьте, я понимаю вас. Понимаю, что вы пытались сделать. Если бы это были земляне, все было бы по-другому. Я бы сказал: «Да. Попробуйте. Рискните. Выкурите их». Но космониты! Вы могли бы сказать мне, Лайдж. Могли бы посоветоваться. Я-то знаю их. Я знаю их вдоль и поперек».

И что Бейли мог ответить на это? Что как раз Эндерби-то он и не мог ничего сказать. Что проект был необычайно рискованным, а Эндерби подчеркивал огромную опасность как прямого провала, так и удачи, если в ней будет заслуга робота. Что избежать деклассификации можно было, лишь доказав, что вина лежит на самом Космотауне.

Эндерби скажет: «Придется составить об этом рапорт, Лайдж. Возникнут всякого рода последствия. Я знаю космонитов. Они потребуют освободить вас от расследования этого дела, и вас придется отстранить. Вы отдаете себе в этом отчет, не так ли? Я попытаюсь сделать так, чтобы к вам были не слишком строги. Вы можете рассчитывать на это. Я буду защищать вас, насколько смогу, Лайдж».

Бейли знал, что именно так и будет. Комиссар будет защищать его, но только в пределах разумного. Не до такой степени, например, чтобы приводить в ярость и без того рассерженного мэра.

Он хорошо представлял себе голос мэра:

«Черт возьми, Эндерби, что все это значит? Почему не посоветовались со мной? В конце концов, кто управляет городом? Почему позволили роботу войти в Нью-Йорк без разрешения властей? И вообще, какого черта этот Бейли…»

Если дело дойдет до выбора между будущим Бейли и будущим самого комиссара, на что Бейли мог рассчитывать? У него не было никакого права винить Эндерби.

Наименьшим наказанием для него могло быть понижение в звании, но и это было бы достаточно скверно.

Современный Город обеспечивал своим рядовым жителям, в том числе и деклассифицированным, лишь жалкие условия для выживания. Насколько жалкие, Бейли знал слишком хорошо. Лишь наличие определенного общественного статуса давало горожанам некоторые привилегии: более удобное место здесь, лучший кусок мяса там, более короткую очередь где-то еще. Для философски настроенного ума приобретение всех этих благ могло показаться едва ли заслуживающим какого-либо труда.

И тем не менее, как бы философски ни относился человек к жизни, он не мог без боли расстаться с этими привилегиями, однажды получив их.

Каким ничтожным улучшением удобства квартиры была умывальная раковина, когда тридцать предыдущих лет ты привычно, даже не замечая обременительности этого, ходил в туалетный блок. Как бесполезна она была даже в качестве подтверждения своего статуса, когда выпячивать этот статус считалось верхом бескультурья. И все же отключи сейчас раковину, каким бы унизительным и невыносимым показалось бы каждое лишнее посещение туалетного блока! Каким томительно-притягательным стало бы воспоминание о бритье в спальне! Каким глубоким было бы чувство утраченной роскоши!

Среди современных политических репортеров модно стало неодобрительно отзываться о меркантилизме былых времен, когда основой экономики были деньги. В то время, писали они, велась жесточайшая борьба за существование. Никакое действительно развитое общество не могло сохраниться из-за вечного напряжения борьбы за «зелененькую». (Слову «зелененькая» в обществе давали различные интерпретации, но его значение в целом ни у кого не вызывало сомнения.)

В противоположность тому современный «коллективизм» расхваливали за эффективность и просвещенность.

Может, все это и так. Одни ученые-историки романтизировали прошлое, другие, напротив, высвечивали в нем все самое низменное. Медиевисты же считали, что именно из меркантилизма развились впоследствии такие понятия, как индивидуализм и инициатива.

Эти споры никогда всерьез не интересовали Бейли. Но сейчас он задавал себе болезненный вопрос: «Боролся ли когда-нибудь человек за эту «зелененькую», чем бы она ни была, с большим упорством, чем житель Города за право получать по воскресеньям куриную ножку — настоящую куриную ножку некогда живой птицы?»

«Для меня это не так уж важно, — подумал Бейли. — Но есть еще Джесси и Бен».

Голос доктора Фастольфа прервал его мысли:

— Мистер Бейли, вы меня слышите?

— Да, — кивнул Бейли.

Сколько же времени он простоял, как истукан?

— Садитесь, пожалуйста. Теперь, когда вы все обдумали, вам, вероятно, будет интересно просмотреть ленты, на которых мы засняли место происшествия и некоторые события, последовавшие за преступлением?

— Нет, спасибо. У меня дела в Городе.

— Но ведь дело доктора Сартона имеет первостепенное значение.

— Не для меня. Я полагаю, меня уже отстранили. — Внезапно он вскипел: — Черт, если вы могли доказать, что Р. Дэниел — робот, почему вы не сделали этого сразу? Зачем вам понадобилось устраивать весь этот фарс?