Я окинул взглядом различные участки этой дамы и пожалел, что мои финансы не дают возможности позволить себе такую роскошь. До замужества она иногда допускала занятия искусством для искусства, но я чувствовал, что теперешнее положение благородной замужней дамы заставит ее тверже соблюдать профессиональный кодекс в подобных вопросах. Вы должны понять, что в те дни я был в лучшей форме, чем даже сейчас, в зрелые годы жизни, но и тогда, как сейчас, был незнаком с презренным металлом мира сего.
Я спросил:
— А что, если я его уговорю полюбить путешествия?
— О Боже, если бы кто-нибудь смог!
— Допустим, я смогу. Могу я тогда рассчитывать на благодарность?
Она на меня взглянула, вспоминая.
— Джордж, — сказала она, — в тот день, когда он мне скажет, что мы едем в Париж, мы с тобой едем в номера Осбюри-парка. Помнишь?
Помнил ли я этот прибрежный кемпинг в Нью-Джерси? Мог ли я забыть эту сладостную боль в мышцах потом? Да у меня во всем теле (почти) не проходило окаменение еще и два дня спустя.
Мы с Азазелом обсудили этот вопрос за пивом (мне — кружка, ему — капля). Он считал, что оно приятно стимулирует. Я осторожно сказал:
— Азазел, а твоя магическая сила — она годится на то, чтобы сделать что-нибудь для моего удовольствия?
Он на меня глянул с пьяной добротой:
— Да ты мне только скажи, чего ты хочешь. Скажи мне, чего ты хочешь. И я тебе покажу, правда ли у меня «руки пучком растут». Всем покажу!
Когда-то он, поднабравшись политуры, настоянной на лимонных корочках (по его словам, экстракт из лимонных корок расширяет возможности разума), признался мне, что однажды получил такое оскорбление в своем мире.
Я капнул ему еще капельку пива и небрежно сказал:
— Есть у меня один друг, который не любит путешествовать. Я думаю, что для твоего искусства нет ничего трудного в том, чтобы изменить его неприязнь на горячую тягу к путешествиям.
Должен заметить, что удали в его голосе резко поубавилось.
— Я имел в виду, — сказал он своим писклявым голосом со странным акцентом, — что ты попросишь чего-нибудь разумного — например, выпрямить эту уродливую картину на стене чистым усилием воли.
Пока он говорил, картина сама по себе задвигалась и перекосилась на другую сторону.
— А зачем это надо? — спросил я. Мне столько пришлось потратить сил, чтобы повесить мои картины с правильными отклонениями от этой казарменной прямолинейности. — Мне надо, чтобы ты создал дромоманию у Софокла Московитца, такую, которая заставит его путешествовать, и при необходимости — даже без жены.
Последнее я добавил, сообразив, что присутствие Фифи в городе без Московитца создает дополнительные удобства.
— Это не просто, — сказал Азазел. — Укоренившаяся нелюбовь к путешествиям может зависеть от каких-то пережитых в детстве событий. Для коррекции таких случаев приходится использовать самые тонкие методы мозговой инженерии. Я не говорю, что это невозможно, поскольку грубый разум твоей расы не так-то легко повредить, но надо, чтобы этого человека мне показали. Я должен идентифицировать его разум и изучить.
Это было просто. Я попросил Фифи пригласить меня на обед и представить как одноклассника по колледжу. (Несколько лет назад она провела какое-то время в кампусе одного колледжа, но вряд ли ходила на занятия — она очень тяготела именно к внеклассной работе.)
Азазела я принес с собой в кармане пиджака, и мне было слышно, как он там бормочет себе под нос что-то математическое. Я предположил, что он анализирует разум Софокла Московитца, и если так, то по моей блестящей догадке, для проверки которой хватило недлинного разговора, не так уж там много было разума, чтобы так долго анализировать.
Дома я его спросил:
— Ну и как?
Он небрежно махнул крохотной ручкой и сказал:
— Это я могу. У тебя здесь есть под рукой мультифазный ментодинамический синаптометр?
— Не под рукой, — ответил я. — Свой я вчера одолжил приятелю для поездки в Австралию.
— Ну и глупо сделал, — буркнул Азазел. — Теперь мне придется все считать по таблицам.
Он так и продолжал злиться, даже когда закончил работу.
— Было почти невозможно, — проворчал он. — Только тому, кто, как я, обладает непревзойденной магической силой, это было по плечу, и то мне пришлось закреплять его отрегулированный разум здоровенными шипами.
Я понял, что он говорит в переносном смысле, и так и сказал. На что Азазел ответил:
— Нет, это так и есть. Никто никогда не сможет ничего в этом разуме изменить. У него появится такая жажда странствий, что он для ее утоления готов будет перевернуть вселенную. Теперь они увидят, эти…
Он разразился длинной тирадой, состоящей из каких-то слов его родного языка. Я, конечно, не понял, что он говорил, но, судя по тому, что в соседней комнате в холодильнике растаяли кубики льда, это были не комплименты. Подозреваю, что это были некоторые заявления в адрес тех, кто упрекал его в нестандартном расположении рук.