Мировой кризис

Его поддержал Ллойд-Джордж; представители Италии и Японии очевидно были также на его стороне. По мнению Лансинга, Вильсон должен был проявить настойчивость. Очевидно, Лансинг рассчитывал, что президент образует блок мелких государств, которые большинством голосов будут проваливать решения великих держав. Врожденный здравый смысл Вильсона спас его от этого безумного плана. В качестве компромиссного решения Вильсон предложил, чтобы одновременно с пленарными конференциями всех наций велись неофициальные переговоры между великими державами. В сущности это вовсе не было компромиссом, а простым признанием существующего факта. Совет десяти должен был заниматься разговорами, а не выносить решения, но во всяком случае разговоры эти должны были продолжаться. Предложение президента было охотно принято. Следующей проблемой было отношение к прессе. В Париже собралось не менее пятисот специальных корреспондентов, наиболее способных и компетентных писателей каждой страны, представлявших самые влиятельные газеты с огромным числом подписчиков. Все эти люди желали собирать исторически важные факты и хотели получать их первыми. Каждый день по кабелям и беспроволочному телеграфу приходилось посылать во все редакционные кабинеты земного шара огромное количество депеш, описывающих приготовления к заключению великого мира. Кроме французской прессы, которая подверглась тщательному контролю, все газеты были освобождены от стеснительной цензуры военного времени. Пятьсот корреспондентов, проявлявших по отношению друг к другу истинно товарищеские чувства и в то же время неумолимое соперничество, хором превозносили первый из четырнадцати пунктов, который, казалось, был специально написан для них – «публичные договоры о мире, публично заключаемые». Вильсона серьезно смутило это применение его доктрин. Он поспешил заявить, что он вовсе не считал необходимым, чтобы все щекотливые вопросы на всех стадиях их обсуждения дискутировались мировой прессой. Надо было проводить какую-то разграничительную линию. Но его доводы не оказывали никакого влияния. Народ Соединенных Штатов должен получать новые сведения изо дня в день, а англичане и французы вряд ли согласились бы получать свою духовную пищу исключительно через американские источники. По словам Станнарда Бекера, вопрос ставился так: «Что делать демократии с дипломатией?» На одной стороне стояла молодая американская демократия в сто миллионов человек. На другой – украдкой собралась упрямая и даже злобная дипломатия старой Европы. На одной стороне – молодые, здоровые, искренние, горячо настроенные миллионы, уверенно выступающие вперед, чтобы реформировать человечество, на другой – хитрые, коварные, интригующие дипломаты в высоких воротниках и золотом шитье, упрямо сторонящиеся от яркого освещения, фотографических камер и кинематографических аппаратов.

Картина: Занавес. Музыка тише! Рыдания в публике, а затем шоколад!

Публичные договоры о мире, публично заключаемые! Если эта фраза что-нибудь обозначала, то смысл ее, несомненно, сводился к тому, что относительно способа ликвидации войны должны начаться дебаты во всем мире и что в разрешении поставленных на очередь великих вопросов должны сознательно и с полным пониманием дела участвовать народные массы всех стран, всех рас, черных и белых. Но как это осуществить? Простой народ был занят добыванием хлеба насущного. Он не имел времени выслушивать все приводившиеся доводы и все возникавшие протесты. Аргументы одной стороны казались очень хорошими, пока не начинала говорить другая, но, по всей вероятности, и та и другая лгали, и уж конечно понять их было очень трудно. Но тем не менее на сцене был простой народ, представленный своей в высшей степени односторонней прессой, и из четырнадцати пунктов первый пункт гласил, что договоры о мире должны были «заключаться публично».

Как это ни странно, в мирное время прессе пришлось гораздо хуже, чем во время войны. Судьбы корреспондентов самым неожиданным образом изменились. В начале войны корреспондентов презрительно отталкивали в сторону генералы, их не пускали в зону военных действий, им затыкала рот цензура. Но вскоре они заставили генералов и политиков считаться с собой. По окончании войны их могущество и влияние достигли апогея. Они все еще надеялись, что смогут сваливать правительства и диктовать политику. Но военная обстановка окончательно миновала, и по мере того, как оживали парламенты и политические платформы, органы печати и их издателей постепенно заставили усвоить более скромную точку зрения на свои функции. Они впервые ощутили все ужасы мира, когда им было сказано, что ни один из четырнадцати пунктов к ним не относится, и что Совет десяти будет вести свои заседания втайне.