Миронов

Председатель: – Не говорили ли вы, что с такими мерзавцами вы не будете иметь никаких сношений?

Миронов: – Нет.

Председатель: – В телеграмме Ленину от 24 июня вы писали, что необходимо создать народное представительство. Что вы понимали под этим?

Миронов: – А понимал я так: представители от трудового крестьянства имели бы близкое соприкосновение к советам и оповещали, и осведомляли массы о том, что там делается.

Председатель: – Вы такого мнения, что существующие советы не отражают голоса населения на местах?

Миронов: – Да, не отражают.

Председатель: – А в центре и подавно.

Миронов: – О центре я не берусь говорить и говорю только об окраинах.

Председатель: – Значит, по-вашему народное представительство должно заменить собой советы?

Миронов: – Нет, я понимаю не так. Народное представительство нужно для того, чтобы услышать голос народа с мест о его нуждах.

Председатель: – Что ж, по-вашему, между центром и местами есть какой-то разрыв?

Миронов: – Да, есть... Среди крестьянского населения большое недовольство. Они заявляют, что у них отбирают коров, лошадей, продукты и нельзя найти виновного.

Председатель: – Кого вы имеете в виду?

Миронов: – Черемушкина, который навел большую панику на население, отбирая у него скот, накладывая контрибуции и всячески терроризируя его.

Председатель: – Почему в декларации вы настаиваете на упразднении сотенных комиссаров с передачей всех функций ЦК?

Миронов: – Я полагаю, что одного ЦК будет достаточно.

Председатель: – Но вы понимаете, что это требование довольно серьезное?

Миронов: – Но это не окончательно санкционировано в декларации, это, так сказать, для самого себя.

Председатель: – В вашей декларации есть пункт об устранении смертной казни?

Миронов: – Да, я естественный противник смертной казни.

Председатель: – В вашей декларации требовалось установление свободы слова, печати, собраний, и вы это требовали для всех социальных партий?

Миронов: – Для всех.

17

Филипп Козьмич устал от нескончаемой вереницы бессмысленных вопросов-ответов. Но, как бы отбрасывая их в сторону, он пытался отдохнуть от нахлынувших воспоминаний. Но вдруг как будто встрепенулся, вспомнив, что, оказывается, его спальный вагон, где он почивал с Надей-Надюшей, называли «скворешником» и завидовали настолько, что даже хоть в мыслях, но пытались выбросить его самого оттуда... Конечно, никто бы этим недоброжелателям не позволил даже и близко подойти к нему. Но сам факт, что их уютное гнездышко, которое они облюбовали и свили с Надей-Надюшей, кто-то посмел иронически называть «скворешником», больно отозвался в нем...

А ведь у него тогда, как молния среди мрака ночи, были счастливейшие мгновения жизни наедине с Надей-Надюшей. В то благословенное время она рвала на лугу цветы и теплыми летними вечерами с букетом встречала его, возвращающегося со службы. Надя-Надюша безбоязненно подходила к Орлу, как будто сразу при виде ее вдруг дичавшему, и начинала вплетать в его роскошную гриву полевые цветы. Что-то говорила ему, и конь, испуганно и зло всхрапывающий, начинал успокаиваться и разрешал ей совершать вечерний ритуал.

Филипп Козьмич молодо выскакивал из седла и, похлопывая по непокорной, породистой шее своего любимца, доброжелательно, но строго говорил: «Веди себя прилично...» – «Будто он понимает...» – отзывается Надя-Надюша, продолжая вплетать цветы. «Думаешь, нет...» – отвечал Филипп Козьмич и глубоко и жадно вдыхал запах девичьей юности, цветов и Орла. От них шел дурманящий аромат, напоминавший вечерний закат солнца в родимой степи...

В один из таких блаженных вечеров, любуясь Надей-Надюшей, Филипп Козьмич негромко, но просветленно сказал: «Жить бы так век...» Надя-Надюша не разобрала слов, но по интонации его голоса о чем-то своем тайном догадалась и, оставив в покое гриву Орла, подошла к Миронову и молча прижалась к его груди. Наверное, чтобы не нарушать этого единения, он тихонько повел се к ступенькам, ведущим в... «скворешник». Ерунда какая-то! Командиру Донского корпуса был отведен спальный вагон, и он, не подозревая о злонамеренных слухах, пользовался им, правда, может быть, с излишней неосторожностью, что ли... Но это никого не касалось, кроме него и Нади-Надюши. Но у других-то, оказывается, это вызывало дикую зависть. Да и их можно понять по-человечески, если, конечно, задуматься – у казаков ведь не было рядом ни жен, ни тем более любовниц. Такую роскошь мог себе позволить только Миронов.

Он, можно сказать, чуть ли не у всех на виду спит с красавицей, то ли женой, то ли любовницей, да еще и моложе себя в два с лишним раза. Надя-Надюша не то что годилась ему в дочери, а чуть ли не во внучки. Молва есть молва...