Мираж

Резко прозвенел зуммер, и мир застыл: он впитывал Взгляд Василиска.

Меня не стало. Меня заполнил вакуум, и все живые клетки взрезало бритвой. Я ничего не видел, был нигде, никогда и никем. Потом вакуум заполнился лютой, нечеловеческой ненавистью к каждому атому моего существа. Я не мог понять, за что меня так ненавидят. Я взмолился, чтобы мне объяснили, но истошный протяжный визг нечеловека приказал мне, всему живому во мне замолчать, суля - без слов - оставить меня в этой вселенной злобы навечно. Затем вокруг меня вспыхнули образы всего, что когда-либо было мне дорого. В каждом из тех образов я ощущал свое присутствие, свое продолжение. Каждый из них напитался ненавистью, кипящей от счастья, и лопнул один за другим - навсегда. Потом я вновь ощутил себя прежним, и дикая, осатаневшая сила с бешеным натиском бросилась ломать кости, не забывая ни одной, рвать внутренности в лоскутья, полосовать кожу, всверливаться в зубы. Этому не было конца, но он все же настал, и тут же мой мозг вобрал весь мир: я увидел и пережил все, что происходило в тот миг с каждой тварью, будь то человек или животное - а с ними происходило то же, что и со мной. Потом голос Врага молвил: "Помни", и я не могу подобрать слов, чтобы выразить дальнейшее. Я слился с самим Василиском. Я забыл, что все это уже переживалось мною раньше и должно быть знакомо, - забыл на время, конечно. Я опять оказался чистым и невинным, и все свершалось как в первый раз.

"До скорого", - попрощался голос.

"До скорого", - прошептал я в ответ одними губами и пришел в себя. Мне ни до чего не было дела. Я равнодушно отметил, как кого-то выносят прочь и при этом обращаются совсем не так, как подобает с живым человеком.

Тут вошел Гарик. Он был бледен и временами всего его сотрясали конвульсии. Ему стоило больших усилий крикнуть севшим голосом:

"Быстро! Всех - по местам! Юго-запад, пошевеливайтесь!"

Кто-то рухнул на колени.

"Не могу! - вдруг завизжал Гарик, и лицо его пошло пятнами. - Ребята, я все понимаю! Я ничего не могу сделать!"

Кто-то еще взял меня за плечо, я встал и пошел. Дороги я не запомнил. Я помню себя уже сидящим перед каким-то пультом, и в ушах летало усталое распоряжение: "Тяни сюда кровососку. Не сюда, идиот, вот к этому".

В поле моего зрения появился коротко стриженый рыжий техник в униформе.

"Все очень просто, мужик, - успокоил он меня. - Хоп - и все позади".

На моем правом запястье закрепили одинокий, смешной шланг.

"Пошел отсчет! - крикнули вдали. - Эфир! Эфир!"

В комнату ворвался бодрый машинный голос. Он залихватски рявкал:

"Десять! Девять! Восемь! Семь!"

Я вжался в кресло, точно пилот перед стартом. Такое сравнение было здесь, похоже, в ходу.

"Пошел, старина!" - шепнул техник, одновременно вкладывая свою руку в"Горгону" .

Вдалеке орали: "К черту заставку! Отвали!"

"Ноль!"

Глава пятая

МИРАЖ- 7

Так, Бог, когда оживляет, делает это, убивая; когда оправдывает обвиняет нас; когда возводит на небеса - низвергает в преисподнюю.

Мартин Лютер, "О рабстве воли"

Возможность возмущения - это диалектическое прибежище всего христианства.

Серен Кьеркегор, "Болезнь к смерти"

... Осталось немного. Меня осеняет: куда спрятать пленку? Знаете, я ее прятать не стану. Если ее уничтожит взрывом, туда ей и дорога.

Бывает в жизни такое: вся она, от и до, превращается в безделицу, а другую чашу весов перевешивает единственная секунда. И хочется то ли смеяться, то ли плакать, но чаще - не хочется ничего.

В ту самую секунду мне стало ясно все. Возможно, я снова ошибся, но это уже не важно, я доволен. Я посмотрел тогда на рыжего техника, который, как ошпаренный, выдернул руку из "Горгоны" и оторопело уставился на меня. Челюсть его отвалилась, глаза грозили лопнуть от ужаса и отвращения. Я остался сидеть и сидел минут пять или сорок пять, почем я знаю. Потом я потянулся, встал и пошел домой. Никто меня не задержал.

Это гораздо богаче, чем впитывать чужое дерьмо, думал я. Вообразите, как много разных - в том числе забытых - привычек становится достоянием общественности. Возможно, вы нюхаете свои подмышки или копаетесь в родной заднице. Пьете чернила, едите серу из ушей. Все это очень интересно людям. Ваш тщательно оберегаемый онанизм доставит удовольствие многим - равно как и сопутствующие ему фантазии. Ваши сокровенные грезы о труположестве пощекочут воображение оплывших седых матрон.

Опять в меня вошел некто - вернее, нырнул, подобно искателю жемчуга, но не жемчуг извлек он на Божий свет. Он уцепился, достигнув дна, за первое, что подвернулось под руку, и поволок наружу все. Он вывернул меня, словно грязный носок, и с гримасой омерзения отшвырнул прочь.