Мир всем

— Неужели? — В её голосе звучала бесконечная усталость.

— Мне очень-очень стыдно, Лена. Правда. Но я ведь не знала, что ты героиня, а ты во сне говорила такое… такое…

Я лепетала, как проштрафившийся школьник у доски. Извиняться всегда очень трудно. Мама говорила, что признать свои ошибки может только очень сильный человек, потому что мы любим искать себе оправдания и цепляемся за любую возможность увильнуть от раскаяния.

— Знаешь, — оборвала мои излияний Лена, — на меня многие ходили жаловаться. Поначалу участковый чуть не под забором ночевал, вычислял шпионку, пока я ему документы не показала. Но ты первая, кто честно признался и извинился.

Я подняла на Лену глаза:

— Ты меня прощаешь?

Несколько мгновений её лицо хранило непроницаемое выражение. Я успела уныло подумать, что прощения не последует и наши отношения испорчены навсегда. Лена вздохнула:

— Когда я служила в полевом прачечном отряде, у меня с напарницей Ульяной были очень напряжённые отношения, кстати, по моей вине. Сейчас даже не понимаю, за что я на неё так взъелась? Так что у меня характер тоже не сахар. Но мне нравится, что ты честная.

— Вы с ней так и не помирились? С напарницей?

Лена пожала плечами:

— Помирились. Перед моим уходом мы очень хорошо поговорили и расстались друзьями. Надеюсь, она выжила и проживёт долгую жизнь. Может быть, иногда вспомнит и обо мне. По крайней мере, я про неё вспоминаю. Знаешь, когда мне было совсем худо, я думала не про людей, которые меня воспитали, не про родных, а про Ульянку. Странно, но факт.

Сколько я ни ругала своё любопытство, оно постоянно прорывалось наружу, и его мама назвала бы «нахальством». Знаю, что нельзя попусту выспрашивать и бередить раны, но всё равно выпалила:

— Ты в разведке поседела?

— В гестапо. Когда после бомбёжки лежала в завалах здания. А может поседела, когда меня схватили. Да и какая разница? Мне замуж не выходить.

— Почему?

От моего бестактного вопроса она дернулась как от удара, но всё же ответила:

— Не за кого. Погиб он.

— Понятно. — Чтобы не лезть дальше кирзовыми сапогами в душу, я перевела разговор на себя: — А я служила регулировщицей. Но мы не только на посту стояли, мы и дороги ремонтировали, и мосты строить помогали по мере сил. Нас по всему фронту перебрасывали, так что где только не побывали. Однажды на Одере нас фрицы авиацией так накрыли, что от нашего полка только треть осталась. Такие ребята погибли… — Я запнулась, сглатывая ком в горле, и спросила совсем нейтральное: — А сейчас кем работаешь?

— На Ижорском заводе разметчицей по металлу. А после работы хожу на курсы, хочу в техникум поступить. Я до войны только семилетку закончила. Успела несколько лет поработать, и сразу война.

— Ты здорово немецкий знаешь! — похвалила я. — Тебе бы в учителя.

— А, немецкий, мне, считай, родной. — По губам Лены пробежала улыбка. — Меня соседка-немка воспитывала, пока мои мамаша с папашей с бутылкой знакомились. Я стараюсь разыскать своих немцев, но пока не получила ответа на запросы. Они моя единственная семья, больше никого нет.

— А в Колпино как оказалась?

— В Колпино? — повторила вопрос Лена. — Можно сказать, по воле случая. Домой я возвращаться не хотела — там меня никто не ждёт, поэтому открыла военную карту-вёрстку и ткнула пальцам наугад. Попала как раз сюда.

Она потёрла глаза кулаками и зевнула. Я робко предложила:

— Ты устала, давай попьём чаю. У меня пшённая каша есть.

— Нет, я поела в заводской столовой. Спать хочу, утром в шесть вставать. — Она быстро разделась и нырнула под одеяло. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Я погасила лампу и стала смотреть в окно, на матовый диск луны в тонком венчике лимонного ореола. В холодном свете звёзд под порывами ветра дрожали голые ветви деревьев. За стеной женский голос монотонно напевал колыбельную, которая уводила меня в детство, где каждый день начинался и заканчивался маминым поцелуем.

* * *

С каждым днём весна придвигалась к нам всё ближе и ближе. Теперь я шла на работу не в полной темноте, а в мутном сером мареве нарождающегося рассвета. Розовая полоска зари над рекой постепенно расширялась, поднимая низкое зимнее небо ближе к белой облачной пене.

Вьюжное начало февраля сменилось на лёгкий морозец, румянящий щёки у моих мальчишек и заставляющий их нетерпеливо ёрзать на последнем уроке, мечтая о том, чтобы поскорее выбежать на улицу и затеять шумную и весёлую игру в снежки или рвануть на реку. Меня и саму подмывало раздобыть коньки и понестись вдоль по реке навстречу ветру и солнцу. Я подставила лицо под тёплые лучи и прибавила шаг. Путь лежал на Чухонку, так назывался островок на Ижоре, где в деревне Мокколово жили сразу несколько моих учеников. Война изрядно потрепала город, а на Чухонке осталось несколько целых домов, сбитых так крепко, что они устояли под обстрелами и бомбёжками.