Мир в латах

— Но ведь не бывает такого, чтобы одни ничем не могли быть полезны другим! — воскликнул я, никак не желая примириться с мыслью о своем ничтожестве.

— Ничем, — холодно сказала женщина. И показала на окна: — Мы возвращаемся, вы можете выйти.

За окнами уже поблескивали вдали металлические корпуса зондов и катера. И никого вокруг. Похоже было, что на этой уставшей от знаний планете и в самом деле не нашлось ни одного любопытного, кого бы заинтересовали наши аппараты.

— Высокоразвитая цивилизация не может быть негуманной, — сказал я, не желая отступать.

Женщина поняла сразу все — и что я хотел сказать, и то, о чем только собирался подумать.

— Мы не нуждаемся в новой информации. Но вы можете получить любую. Что же вас интересует?

— Все! — сразу отозвалась Пандия.

— Все не может интересовать никого. Любое разумное существо, как и общество в целом, может понять лишь очередной этап знаний.

— При таких возможностях нам трудно конкретизировать вопросы. — Я решил схитрить. Говорил и старался не думать о том, что вертелось на языке, чтобы не выдать себя. — Но мы рассчитываем на вашу помощь.

— Мы никому не отказываем в помощи.

— Вы не могли бы выйти вместе с нами?

— Зачем?

— Нам нужно спросить у вас…

— Спрашивайте.

— Это нужно там… в нашем катере.

— У вас неисправность? Я пришлю тех, кто вам поможет.

— Нет, все в порядке… Нам только спросить. Но лучше спросить там, в катере…

Я совсем измучился от необходимости говорить одно, а думать другое, чтобы она не угадала моей хитрости. Мне казалось, что если она сама увидит нашу технику, то поймет, что и мы не лыком шиты, и тогда возникнет обоюдный интерес, так нужный для контакта.

— Вам необходима привязка к аппарату? — спросила женщина. — У вас нет самостоятельности?

— У некоторых — никакой, — не упустила Пандия возможности съязвить.

— Экскурсия не может остановиться. Дети ушли в свои мысли, дети учатся, и я не вправе прервать этот процесс. Но если вам нужно, я вернусь. Доведу экскурсию до конца и вернусь.

Мы вышли из гусеницы, и она снова засучила своими бесчисленными ножками, заторопилась дальше. Последний раз мелькнули в окнах все такие же равнодушные лица, последний раз изогнулось за бугром длинное тело поезда, казавшееся живым, и мы остались одни на лугу в окружении своих зондов. Солнце перевалило за полдень, слабый ветер приятно холодил лицо, было тихо и спокойно на этой странной планете, которой мы были нисколечко не нужны.

— Что говорят на этот счет твои инструкции? — ехидно спросила Пандия.

— Они говорят, что так, как ты, нельзя себя вести при контакте.

— А как ты, можно?

— Что я такого сделал?

— Так вести себя с незнакомой женщиной! Она же инопланетянка.

— Вот именно. А я разведчик. Ты не забыла?

— Я ничего не забываю.

— Тебе не кажется, что мы ведем себя здесь как-то странно?

— По-моему, ты всегда такой…

— Встретились с иной цивилизацией, а думаем о каких-то пустяках. Увязались в эту дурацкую экскурсию, ведем праздные разговоры вместо того, чтобы заниматься исследованиями… Бывало, обыкновенная букашка с другой планеты вызывала бурю…

— Они мне сразу не понравились, — сказала Пандия.

— Кто?

— Эти отупевшие от учебы “дети”, эта гражданка из поезда-гусеницы. Послушай! — схватила она меня за рукав. — Может, дети — вовсе не дети, а космонавты вроде нас? Те, которых уговорили тут остаться?..

— Ну у тебя и фантазия! — сказал я, внутренне поеживаясь от такого предположения. — Тебе бы фантастические романы писать.

— А что?! Это же очень-очень развитая цивилизация. Бездна знаний. Пока их переваришь…

— В этом что-то есть, — признал я.

— Если у них бездна знаний, то и переваривать эти знания нужна бездна времени.

— Ну?

— А жизнь ограничена. Биологические рамки не раздвинешь…

Меня поразила эта мысль, и я, воодушевленный неожиданной идеей, собрался добавить что-то свое. Но вдруг увидел, как глаза Пандии округлились в ужасе. Оглянулся и чуть не шарахнулся в сторону, возле меня, буквально в метре, извивалась, шевелилась, хватала воздух голая по локоть человеческая рука. Ничего вокруг, только эта рука, беззвучно ищущая что-то в пространстве. Самое ужасное было в том, что рука была мне знакома — белая, мягкая, какая-то по-особому пластичная.

Я глянул на Пандию: руки у нее были на месте. Да и понял, что эти изнеженные пальцы никак не могли принадлежать Пандии, чьи руки всегда лезли не в свое дело и потому были исцарапаны и исколоты.

А рука все трепыхалась в воздухе. Наконец, она ухватила что-то, медленно согнулась в локте, и мы увидели выходящую прямо из пустоты нашу знакомую аборигенку.

— У меня что-то заедает в системе подпространственного перехода, — произнесла она на чистом русском языке. Точнее, произнесла не она, поскольку губы ее даже не шевельнулись. Голос, мягкий, певучий, исходил из маленькой коробочки, прикрепленной у нее под горлом. — Так что вам нужно? Говорите скорей.

— А чего говорить, если вы сами все знаете.

У меня это вырвалось непроизвольно, и я тут же пожалел о сказанном, испугавшись, что она попросту обидится и исчезнет. Но, видно, даже обижаться не было в привычке у этих пандорцев.