Мир сцены: Любопытные нравы и обычаи его жителей

Сценический ребенок всегда кого-нибудь мучает, — за ним следовало бы учредить постоянный надзор. Расстроив свою мать, он разыщет где-нибудь впавшую в отчаяние девушку, которую только что покинул навсегда ее возлюбленный и спрашивает у нее визгливым голосом, отчего она не выходит замуж, болтает без умолку о любви, о семейном счастье, о молодых людях и вообще о таких вещах, которые терзают ее сердце и от которых она едва не сходит с ума.

После этого он бегает в продолжение всей пьесы, подходит ко всем действующим лицам и предлагает им такие вопросы, которые заставляют их вскакивать с места. Он спрашивает у очень почтенных старых дев, не хотели ли бы они иметь детей; ему нужно знать, отчего лысые старики перестали носить волосы, а у других старых джентльменов красные носы и всегда ли они бывают у них такого цвета.

Есть такие пьесы, в которых было бы гораздо лучше совсем не говорить о происхождении сценического ребенка, а между тем именно в таких пьесах тот всем досаждающий мальчишка непременно спросит посреди званого обеда, кто был его отец!

Сценического ребенка любят все без исключения действующие лица. Они беспрестанно прижимают его к груди и проливают слезы; они делают это поочередно.

Сценический ребенок никому — мы говорим о сцене — не надоедает. Никто не велит ему «замолчать» или «перестать». Никто и никогда не дает ему тумаков. Когда в театре бывает настоящий ребенок, то он, вероятно, замечает все это и желает быть на месте сценического ребенка.

Сценический ребенок всегда приводит в восторг публику. Она проливает слезы от его пафоса и содрогается от его трагизма; его декламация, когда он стоит посредине сцены и говорит, что убьет злого человека, полицию и всех, кто только обидит его мать, действует на публику так же, как призывной звук трубы; а его комизм, в котором весьма мало забавного, считается высшим юмором в драматическом искусстве.

Но есть такие странные люди, которые не придают никакой цены сценическому ребенку; они не могут понять на что он нужен и постичь всю его красоту.

Но мы не должны на них сердиться, а только можем пожалеть о них.

У меня самого был когда-то приятель, который страдал этим недостатком. Он был женат и провидение оказалось для него весьма милостивым и благосклонным: оно благословило его брак одиннадцатью человеками детей, которые все прекрасно росли и были совершенно здоровы.

«Грудному ребенку» было одиннадцать недель, затем шли близнецы году и трех месяцев, — у них прорезывались коренные зубы, и все шло, как следует. Меньшей девочке было три года, а за нею шли пятеро мальчиков, семи, восьми, девяти, десяти и двенадцати лет; это были хорошие мальчики, но, ведь, как вы знаете, мальчики везде одинаковы; мы и сами были, в нашем детстве, такими же мальчиками. По словам матери, две старшие дочери были очень милыми девочками, жаль только, что они страшно ссорились между собой.

Я в жизнь свою не видал более здоровых мальчиков и девочек. Они были такие энергичные и такие смелые.

Как-то раз вечером я зашел к этому приятелю и нашел, что он сильно не в духе. Это было в праздник и на дворе стояла сырая погода. Он целый день просидел дома и с ним были все его дети. Я вошел в комнату в то самое время, когда он говорил жене, что если праздники будут тянуться долго, а у этих близнецов не прорежутся зубы, то он принужден будет уйти из дома и заседать в Совете Графства, — так как он не может выносить этой пытки.

Его жена ответила ему, что не понимает, на что он жалуется. Она была уверена, что нигде не найдешь таких сердечных детей.

Он ответил ей, что ему нет никакого дела до их сердец, но что его сведут с ума их ноги, руки и легкие.

К этому он прибавил, что пойдет вместе со мной, чтобы вырваться хоть на минуту из дому, а иначе он прямо помешается.

Он предложил пойти в театр, и вот мы с ним направились к Стрэнду. Выходя из дома, мой приятель заметил мне, что он не может и выразить, как приятно уйти подальше от этих детей. Он сказал, что хотя и очень любит детей, но, как говорится — хорошенького понемножку, и он пришел к такому заключению, что видеть их и слышать двадцать два часа в сутки вполне довольно для всякого.

Он сказал, что у него нет ни малейшего желания ни видеть, ни слышать ни одного ребенка до тех пор, пока он не вернется домой. Ему хотелось бы совсем позабыть о том, что на свете есть дети.

Мы дошли до Стрэнда и вошли в первый попавшийся на пути театр. Занавес был поднят, и на сцене стоял маленький ребенок в одной рубашечке, — он кричал и звал свою мать.

Мой приятель, увидав это, сказал только одно слово и выбежал из театра вон; я последовал за ним.

Мы прошли немного подальше и зашли в другой театр.

В этом последнем театре на сцене было уже двое детей. Около них стояло несколько человек взрослых в самых почтительных позах; они слушали то, что говорили эти дети, которые как будто бы чему-то поучали.