Он напрасно искал в ее лице следов грусти. Оно все сияло радостью.
— Знаешь, тебе придется найти другую Бониту, — сказала она, — я не могла бы любить тебя так, как его. Ведь, ты уже старый.
Дон Боб наклонился неловким движением поцеловал ее.
— Ложись спать, Бонита, — сказал он, — утром мы еще поговорим.
На заре дон Боб сошел с лошади возле хижины Педро. Когда он вошел, юноша поднялся на локте и лицо его побледнело.
— Бонита сказала мне, — произнес дон Боб.
Крик застрял в горле юноши. Дон Боб покачал головой.
— Я не сделал ей вреда, — я пришел сюда.
— Вы правы, что хотите убить меня, а не ее, — голос юноши дрожал.
Дон Боб закурил папиросу.
— Нет, Педро, я просто уезжаю отсюда. У вас с Бонитой остаются деньги, вы купите себе свиней и корову и будете счастливы.
Юноша плохо понимал, но схватил большую волосатую руку мужчины в трепетно спросил:
— Но почему?
— Потому, что мне так нравится. Но, главным образом, мне не хочется огорчать черноглазую девочку.
Он вскочил на седло, когда первые лучи солнца коснулись долины.
Дон Боб остановился у дверей дома. Бонита выбежала к нему навстречу.
— Я уезжаю, — сказал он почти весело, — но тебя оставляю в хороших руках.
Он поиграл поводом.
— Может быть, ты когда-нибудь поймешь, а, может быть, и нет. Мы оба с тобой ни слишком хорошие, ни слишком плохие люди. Но есть люди, которые смотрят на жизнь светлыми глазами, а другие спотыкаются, как во мраке. Я — как раз из них. Я похож на маленького мальчика, который плачет и сердится потому, что не может получить луну.
Бонита смотрела на него и в глазах ее был новый свет.
— А, может быть, я понимаю, — шепнула она. — Я лежала и думала про вас всю ночь. Мне кажется, что я люблю вас, только не так, как вы хотите. А если бы и так любила, так скоро бы вам надоела.
Она всхлипнула и погладила ему руку.
Стук копыт удалялся и, наконец, совсем умолк.
В кустах чирикала птичка. Начался новый день, несущий людям свои дары любви и печалей, ненависти и радостей.
УХОДЯЩИЕ ТЕНИ
Мало по малу время изменяло все. Старая, кочковатая дорога, шедшая вдоль по реке Кэну, была заброшена. Теперь проезжая дорога перерезала болота и поля, полные злаков, и не желала следовать капризам реки. Старой Генриетте дорога эта казалась беспокойной и страшной. Она даже пробивала себе путь через дворы частных владений, стирая с липа земли старые границы: дубы, апельсинные деревья и сучковатые мирты с отягощенными цветом ветвями — деревья, под которыми в былые дни за Генриеттой ухаживали и где овладели когда-то ее сердцем.
Остров Бревель, на котором живут французские мулаты, не похож на одинокие, заброшенные острова, затерянные среди океана. С огибающей его рекой остров похож на девушку в объятьях возлюбленного, молящего ее о любви на веки — лежи тихо, обожаемая моя. Разве не обнимают тебя мои руки? Разве не слышишь ты биение моего сердца? Прими дары, которые я принес тебе, цветы и плоды, которые я положил к твоим ногам. Ты округла и сияешь, как солнце, ты прекраснее, чем день…
Молодежь на острове Бревель была очень довольна переменами и внесенным ими оживлением. Теперь она могла в длинные летние вечера уезжать на автомобилях в город или ходить в кинематограф на горе.
— Да нет же, мы не разговариваем с этими неграми, — уверяли они старую Генриетту. — Нам нечего делать с этими чернокожими.
Но все это печалило Генриетту. Ее народ целыми поколениями охранял свою кровь. Презираемые белокожими, презирая чернокожих, мулаты держались особняком. Но теперь все изменилось. Что-то такое было в воздухе…
В пышной черной юбке, с черной косынкой на голове сидела Генриетта на галлерее дома и смотрела на шоссейную дорогу, прямую, белую и бесконечную, манившую к себе молодежь… Вот и люди теперь не умирают, как прежде. Бывало они, умирая, ложились в кровать и успевали причаститься и получить отпущение грехов. Теперь же умирают где и как попало, раздавленные поездами иди автомобилями, мчащимися по проезжей дороге. Неудивительно, что хоронят часто наспех, без торжественности, без звона колоколов, не говоря уже о плакальщицах!
Генриетта и ее приятельница, старая, толстая Жозелина Ремон были единственными плакальщицами, оставшимися на острове Бревель. Было время, когда без плакальщицы нельзя было обойтись, как и без священника, когда ни одного порядочного человека не хоронили без женщин, профессионально оплакивающих умершего. В те дни к Генриетте и Жозефине относились с большим уважением: им предоставлялось почетное место за столом, лучшее кресло у камина и самая удобная скамья в церкви. Но теперь плакальщиц не приглашают и самим приходится предлагать свои услуги. Люди теперь, кажется, потеряли страх и почтение перед смертью.