Мир приключений, 1926 № 04

В последнее время дикого оленя на Новой Земле вообще стало очень мало. Олень зимой питается мхом, а летом ест охотно траву. Чтобы добыть мох, олень должен разгрести снег ногами, и если ударит гололед, то, разбивая лед копытами, он повреждает себе ноги, и от этого гибнет, лишенный возможности добывать себе в дальнейшем корм. От гололедов, покрывающих зимою прибрежную полосу земли, олень уходит вглубь острова, летом-же, наоборот, в глубине гор или тундры его начинает безпокоить мошкара, имеющая наклонность отлагать в носу у оленя свои яички, и он вынужден выходить на холод, к берегам моря, снегам или ледникам. Теплая зимняя и густая шерсть летом у оленя вылезает клочьями и выпадает. На смену ей вырастает новая, темная. Рога, такие ветвистые и красивые зимой, летом у него тоже падают, вырастают новые, маленькие, покрытые нежной кожей. Самоеды очень любят также… летние рога оленя. Уверяют, что тоже: «Ой бяда, какой сладкой!» Мясо летнего оленя далеко не так вкусно, как зимнего, особенно осеннего. Год от году «дикаря» становится все меньше из-за неистового истребления. Так годов сорок назад, оленей на Новой Земле были тысячные стада. Самоеды их безпощадно и неразумно истребляли. Старики раз-сказывают: «Ой шибко много было-же оленя! Собак оленями кормили даже. Шкуры не успевали домой вывозить с тундры. Там зря и гнили. Вот сколько много было!» Конечно, благодаря такому неразумному истреблению, а также по причине гололедов, олени сильно поредели. Чтобы остановить их окончательное истребление, необходимо запретить охоту на оленей на десять-пятнадцать лет.

Напившись чаю и поевши, промышленники надели сверху малиц совики (верхняя меховая одежда мехом наружу) и, окружив себя собаками, улеглись спать.

Туман клубится над вершинами гор. Поднимается легкий ветерок, снег крупными хлопьями покрывает, как саваном, спящих людей и собак.

Беседа с богом.

Утром Летков был разбужен возней и ворчаньем собак. Отряхнув с малицы и совика снег, вытер лицо снегом, заметил отсутствие Василия.

— Наверное за оленями ушел — подумал Летков.

Между тем Пырерко невдалеке, забив деревянный колышек в землю, вымазал его кровью и салом, ходил около него и бормотал:

— Сядай (так самоеды зовут своих идолов), ты хорошо вчера делал нам! Дикаря добыли! мясо теперь станем обырдать — ладно!! Целой зиму мясо станем есь. Ой, совсем хорошо! Ты хорошой, Сядай. Василий Пырерко тебя шибко любит. Всегда так нам делай — мясо тебе ишшо даём! Если, стерво, омманывать будешь, промысла давать не станё, кряду бить палкой тебя стану крепко, а потом другой Сядай сделаю — тебе ничего уж жрать не будет!

Покончив свои несложные отношения и счеты с «божеством», Василий вернулся к Леткову.

— Ты, Василий, оленей ходил смотреть? — спросил Летков.

— Пошто? олени ведь мертвой! я с богом ходил говорил, поди и ты говори ласково с Сядаем, тогда нам уж обоим всегда хорошо будет! — уговаривал Пырерко Леткова.

Много усилий стоило Леткову, чтобы не расхохотаться, глядя на «бога» и слушая объяснения Василия.

С помощью чуткого Тороса всех убитых оленей быстро разыскали. Семь туш тщательно освежевали, мясо погрузили на нарты, хорошо закрепив ремнями. Тридцатипудовый воз отдохнувшие собаки легко тащили по старому следу нарт домой.

Нашествие белого медведя.

Ночью усталые промышленники подъехали к дому. Здесь их ждал сюрприз. Шагах в пятидесяти от крыльца лежал убитый громадный белый медведь. Собак пришлось посадить на ночь на цепи, чтобы они не испортили шкуру зверя. Анна разсказала, как был убит ошкуй.

— Я стирала белье в кухне, а Семка катался на дворе на нарточках, которые ты, Николай Семеныч, ему сделал, ладно, вдруг Семка бежит и кричит:

— Мамка! давай-ко дядину длинну винтовку! ко мне ошкуй в гости пришол!

— Ты чего, Семка, дуришь? поди на двор, да не мешай тут — говорю.

— Верно, Мамка, ошкуй пришол! да вот, гляди, он стоит!

Растворила я маленько дверь-то, гляжу… верно! у Семкиных нарточек стоит и нюхает их ошкуй, да большой ошкуй! А Семка все орет:

— Давай ружье — сам трелять буду!

^{У Семкиных нарточек стоит и нюхает их белый медведь, да большой медведь!..}

— Замолчи ты, говорю, еретик, (самоедское ругательство), ведь ошкуй то нас обоих сожрет! Сама хватила ремингтон, прицелилась хорошенько, пальнула… Ошкуй заревел да к дверям ближе пошел, — плохо, видно, попала. А Семка уж другу винтовку тащыт. Ну, второй-то раз как пальнула, ошкуй и пал. Ище, поди, с час времени все хрипел да лапами ворочал, потом сдох. А меня такой страх забрал — прямо бяда! В комнату заперлась, да боюсь выдти, дрожжу…. вдруг слышу… ббух! опять кто то из винтовки. Ну, думаю, вы оба пришли. Выбежала в кухню, а тут Семка стоит, винтовку то бросил на пол, да за щеку держится…. орет!..

— Что ты, окаянный, сделал? говорю.