Мир приключений, 1926 № 01

Вас может удивить, что я так хорошо все это помню? Как может мимолетное чувство или неопределившаяся мысль жить так долго в человеке, существование которого так непоследовательно менялось? Ощущения этого вечера врезались в моей памяти так сильно, что я помню малейшие оттенки их. А причиной этого был случай, который я, вероятно, не забуду во всю жизнь, как вы сами увидите.

Все эти мысли мелькали в моей голове не более пяти минут, когда что-то заставило меня оглянуться назад. Не думаю, чтобы это был шум; снег заглушал все звуки. Но что-то было, точно сигнал, достигший моего сознания. Как бы там ни было, я повернул голову. Ко мне приближался случай, хоть я и не знал ничего про это и не был ничем предупрежден. Все, что я увидел, были две шедшие издали в лунном свете фигуры. Одна из них был Томасов. Темная масса за ним — были лошади, которых уводил вестовой. Томасов был знакомой фигурой. Он был в высоких сапогах и его длинный силуэт кончался остроконечной шапкой. Но рядом с ним приближалась другая фигура. Я не верил сначала своим глазам. Это было поразительно! На голове у фигуры был блестящий, украшенный перьями шлем, и она куталась в белый плащ. Плащ не был таким же белым как снег. Ничто никогда не может быть таким белым. Плащ был, вернее, белый, как туман, и вид его производил странно-жуткое впечатление. Казалось, точно Томасов захватил самого бога войны. Я сразу заметил, что он вел за руку это сверкающее видение. Потом я увидел, что поддерживал его. Я смотрел на них во все глаза, а они ползли и ползли, — потому что они, действительно, ползли, — и, наконец, приползли в свет нашего костра и прошли мимо чурбана, на котором я сидел. Огонь заиграл на шлеме. Он был весь погнутый и замерзшее и израненное лицо под ним было обрамлено обрывками меха. Не бог войны, а француз. Широкий белый кирасирский плащ был порван, пули выжгли в нем дыры. Ноги француза были завернуты сверх остатков сапог в старую овчину. Они казались чудовищными и он спотыкался, поддерживаемый Томасовым, который осторожно усадил его на чурбан рядом со мной.

Удивлению моему не было границ.

— Вы привели пленного? — спросил я Томасова, точно глаза мои обманывали меня.

Надо вам сказать, что мы брали пленных только в том случае, если они сдавались целыми корпусами. К чему было и брать их? Наши казаки или убивали отставших, или бросали их на дороге, — как случалось. В конце концов, право, получалось одно и то же.

Томасов обернулся ко мне и взглянул на меня очень смущенно.

— Он выскочил передо мной, точно из под земли, когда я отъезжал от караула, сказал он. — Он, вероятно, сделал это с намерением, потому что шел прямо на мою лошадь. Он схватился за мою ногу и тогда уж, конечно, никто из наших молодцов не посмел его тронуть.

— Ему повезло, — сказал я.

— Он этого не оценил, — сказал Томасов и вид у него стал еще более смущенный. — Он шел за мной, держась за мое стремя. Вот почему я так запоздал. Он сказал мне, что он штабной и говорил таким голосом, как, верно, говорят только в аду. Это был какой-то мучительный и злобный хрип. Он сказал, что хочет просить у меня одолжения. Последнего одолжения. Понимаю ли я его? — спросил он каким-то злобным шопотом. Конечно, я ответил ему, что понимаю. Я сказал: «oui. je vous comprends»[6]. Тогда, — сказал он, — сделайте это. Теперь же! Сразу, если в вашем сердце есть жалость.

Томасов замолчал и смотрел на меня странным взглядом поверх головы пленного.

— Что же он хотел сказать? — спросил я.

— Вот это я его и спросил, — ответил подавленным голосом Томасов, — и он сказал, что просит, чтобы я оказал ему милость и всадил ему в голову пулю. Как товарищ — солдат, — сказал он. — Как человек с сердцем, как… как сострадательный человек.

Пленный сидел между нами, точно мумия со страшным, израненным лицом, какое-то военное пугало, чудовище в лохмотьях и грязи, с ужасными глазами, полными жизни и не гаснущего огня в невыносимо измученном теле, скелет на празднике победы.

^{Пленный сидел между нами… Какое-то военное пугало… Скелет на празднике победы…}

И вдруг эти сверкающие, не гаснущие глаза уставились на Томасова. А он, бедняга, точно загипнотизированный, ответил на жуткий взгляд этого скелета. Пленник прохрипел по-французски.

— Я вас узнаю. Вы ее русский юнец. Вы были мне очень благодарны. Теперь я прошу вас заплатить ваш долг. Я хочу, чтобы вы уплатили его одним освобождающим выстрелом. Вы человек чести. У меня нет даже сломанной шпаги. Все мое существо возмущено моим унижением. Вы меня знаете.

Томасов не отвечал.

— Разве у вас не душа воина? — злобным шопотом спросил француз. Но в голосе его сквозила умышленная насмешка.

— Я не знаю, — ответил бедный Томасов.