Когда зачем-то вошел юнга, ездивший с запиской к Эстампу, Битт-Бой спросил:
— Мальчик! Он долго шпынял тебя?
— Я не сознался, где вы. Он затопал ногами, закричал, что повесит меня на рее, а я убежал!
Эскирос был весел и оживлен.
— Битт-Бой, — сказал он. — Я думаю о том, как должны быть вы счастливы сами, если чужая удача — сущие пустяки для вас.
Слово бьет иногда на смерть, Битт-Бой медленно побледнел; жалко исказилось его лицо. Тень внутренней судороги прошла по нему. Поставив на стол стакан, он завернул к подбородку фуфайку и расстегнул рубашку.
Эскирос вздрогнул. Выше левого соска, на побелевшей коже, торчала язвенная безобразная опухоль.
— Рак… — сказал он, трезвея.
Битт-Бой кивнул и, отвернувшись, стал приводить бинт и одежду в порядок. Руки его тряслись.
Наверху все еще пели, но уже в последний раз, ту же песню. Порыв ветра разбросал слова последней части ее. Внизу услышалось только:
«Южный Крест там сияет вдали»:… и, после смутное эхо, в захлопнувшуюся от качки дверь:
«…Да помилует нас!».
Три слова эти лучше и явственнее всех расслышал лоцман «Битт-Бой, приносящий счастье».
РАМЗЕС XVII
Владелец отеля, где я остановился в Луксоре (дивная панорама Нила и гробница фараонов) — швейцарец родом — знакомил меня с Азисом Наиб-эффенди.
— Это, — сказал мне г-н Обермейер, — верховный глава и шейх всех антикварных торговцев здесь, в верхнем Египте. Мало найдётся людей, которые продали бы столько сокровищ, извлечённых из этой исторической почвы, как он. Но ныне он «пресыщен деньгами и аферами, этот богатейший человек во всём Луксоре, благодаря продаже мумий американским туристам и небольшой частной ссудной кассе для феллахов, которых он ссужает деньгами под залог их жатвы, взимая скромные 500 %. У него неисчислимое количество десятин в плодородной Нильской долине, и его светлость, хедив, вскоре пожалует ему титул бея.
Несколько дней спустя мы заглянули в гости к Наибу-эффенди в его виллу, расположенную на Нильской набережной. Своим выбеленным, изящным фасадом она была обращена к струившемуся мимо неё потоку элегантных туристов, а обмазанною глиной, грязной задней стороною глядела на упавшие колонны храма Рамзеса II. Наиб-эффенди принял нас в нижнем этаже, в своём mandarah, с длинными диванами, обитыми немецким изделием Крефельда, и с украшавшими его красные, в полоску, обои фотогравюрами, изображавшими президента Рузвельта, Клео де Мерод и Айседору Дункан — босоножкою и с собственноручной надписью. Сам Наиб был маленьким, тощим господином с красным тарбушем на своём желтом черепе, напоминавшем голову коршуна, что делало его странно похожим на изображаемого с головою коршуна бога Харахту. Из под его длинного, несколько потёртого, сюртука выглядывали шерстяные чулки. и красные тунисские туфли. Он был копт и, следовательно, потомок древнейших обитателей Нильской долины. С невозмутимой серьезностью произнес он обычную приветственную формулу бедуинов:
— Bêti bêtak — мой дом — твой дом— после чего он начал показывать нам свои античные вещи — без всякого, можно сказать, обычного для торговца, навязывания их.
Древности эти были разделены на два кабинета.