Мир полуночи. Партизаны Луны

Видимо, вид и спровоцировал. Лоэнгрин, Тангейзер, Грааль — и Эней, чья судьба, может быть, сейчас висела на посеребренной молекулярной проволоке.

Словом, пошло. Как это часто бывает — не в самый подходящий момент. Лишнее доказательство тому, что в процессе стихосложения принимает участие не только автор. Во всяком случае, не только его сознание.

Ростбиф вынул блокнот — стихи получались только так, только на бумаге, с многочисленными перечеркиваниями и помарками — и записал первые строчки:

Понимаете, Андрюша, этот Крестовый поход
В сущности был обречен еще до его начала.
Дело вовсе не в глупости возглавлявших его господ
И не в том, что стратегия или тактика подкачала,
Все куда серьезней…[83]

Запнулось. То, что пришло на вдохновении, кончилось, теперь требовалось усилие разума. Следующая строчка вертелась, напрашивалась хорошая рифма, а вот к этой окончание нужно было придумывать…

Без двадцати семи девять. Через две, ну две с половиной минуты Эней окажется там, внутри. В сказочном замке, где сегодня веселится самая настоящая, несказочная нечисть. Нечисть обожает мотоциклетные гонки и — платонически, исключительно платонически! — юных рыцарей в кожаных доспехах.

И только они начали прикидывать, как подвести к Литтенхайму своего человека, как в Кенигсберге — ну очень кстати, ну прямо как по волшебству — появился подходящий аватар: юноша по имени Андрей Савин, начинающий гонщик, умер в больнице от анафилактического шока. Сирота, нужный возраст, нужное телосложение, даже волосы одного цвета — просто царский подарок.

Ростбиф никогда не пренебрегал случайностями. Война — тоже средство упорядочивать мир. Как стихи. И, как стихи, она нуждается в прививке того самого хаоса, который организует. А полный, совершенный, сказочный порядок уязвим. Вот так, господин Литтенхайм. И даже этот замок построили не вы. Может быть, хоть в этом Августин[84] прав: зло в своей основе несозидательно. Паразитно. Вы жили тогда эмоциями двух увлеченных безумцев, гения и короля.[85] Вы и сейчас ими живете — только перешли к страстям более низкого пошиба, как наркоман переходит от «ледка» к «радуге». Раньше или позже — но неизменно.

И за это, господин Литтенхайм, вы умрете. Можете считать, что вы не отвечаете моим эстетическим критериям.

…Все куда серьезней. Когда вы ведете взгляд
По рядам готовых сражаться за освобождение
Гроба Господня,
Вы должны отобрать себе хороших солдат —
То есть именно тех, кого ждет преисподняя.

* * *

Конфигурацию трека меняли перед каждым заездом — это была сложная подвесная и разборная конструкция, серая лента трассы изгибалась так и эдак, местами прерывалась — мотоциклы спрыгивали на землю и какое-то время неслись по не менее головоломной дороге: рытвины, мокрый суглинок, щебенка, ямы с водой, трамплины и бетонные трубы трех метров в диаметре. А потом — снова взлет, и снова безумная гонка в десяти метрах над землей, вверх, вниз, прыжок, кувырок, сальто-мортале…

Трибуны забиты народом, примерно половина носит цвета «Судзуки»: темно-синий и белый, другая же половина — цвета «СААБа»: зеленый, белый и желтый. Японским в «Судзуки» осталось только название — после войны фирмой владел немецкий концерн, опекаемый гауляйтером Отто фон Литтенхаймом.

ВИП-ложа немедленно воскрешала в памяти пушкинское «чертог сиял». День пасмурный, серый, а хрустальный «скворечник» Литтенхайма торчит в перекрестье прожекторов и отражает свет на все четыре стороны. Кроме красоты — еще и мера против снайпера, как и зеркальные окна.

Десять лет назад сюда шли бы как на футбол. Болели бы за своих, желали бы соперникам всяческих неудач, возможно, не обошлось бы без мордобоя и перевернутых автобусов, но вот чего не было бы — это нынешнего нехорошего интереса. Пока — только интереса. Аварии ждут, но еще не хотят. И дело тут не в варках — просто еще не все свидетели Полуночи умерли, еще ходит по земле уже весьма немолодое, но достаточно многочисленное «чумное поколение», потерянные дети, которым пришлось в четырнадцать-пятнадцать сменить за штурвалом умерших родителей. Войну помнят два поколения. Помнят, боятся, не желают. А потом людям становится тесно в своих границах. Фронтир, армия, контркультура, время от времени прореживаемая преступность и, да, подполье — пока еще работают клапанами безопасности, придавая недовольству какую-то осмысленную форму, структурируя его. В своем роде делая его частью существующего порядка. Но если так и оставить, через поколение пойдут трещины, а потом плотину прорвет.