Мир, полный слез

Вечером в лесу было свежо и морозно, воздух пропитан сыростью и запахом плесени, однако рядом с машиной пахло гарью и горелым жиром, а когда Сорвин наклонился ближе к металлической гробнице, вонь стала настолько нестерпимой, что его едва не вытошнило. Ему совершенно не хотелось приближаться к этой фигуре, которая когда-то была человеком, но этого требовали его служебные обязанности. Он заглянул внутрь, в салон машины, и почувствовал, как присутствующие наблюдают за ним, радуясь тому, что заниматься этим приходиться не им.

Пассажирское сиденье было полностью уничтожено огнем, и на его месте зияла черная обугленная яма. Внутри салона все обгорело до самого металлического каркаса, лишь несколько оплавившихся серых кнопок еще виднелись на приборной доске. Проводка, обычно скрытая приборной доской, сгорела дотла, и теперь в глубине можно было разглядеть заднюю стенку двигателя. Крышу над пассажирским сиденьем покрывали хлопья сажи, словно туда ударила молния или там был сложен погребальный костер.

И все же взгляд Сорвина неизбежно вернулся к фигуре за рулем, которую ему предстояло осмотреть на предмет имевшихся повреждений. Тошнотворный сладковатый запах заставил его отпрянуть, и он понял, что не в силах справиться с головокружением. Это казалось жутковатой пародией на подгоревшее барбекю, и Сорвин ощутил приступ тошноты. Он поспешно вылез из машины и поднял голову к чистому ясному небу; изо рта его вылетал пар, быстро растворявшийся в вечерних сумерках. Постояв так несколько секунд и сделав несколько глубоких вдохов, Сорвин вновь нырнул в машину.

Пострадавший отдаленно напоминал человеческое существо, как будто какой-то второсортный художник вознамерился убедить мир, что этот конгломерат останков некогда мог ходить, дышать и говорить. Под воздействием огня колени, локти и бедра жертвы были согнуты, поэтому у Сорвина сложилось впечатление, что погибший до последнего момента стремился защитить себя от открытого пламени. Даже голова трупа была запрокинута назад, словно человек пытался уклониться от огня, полыхавшего на пассажирском сиденье.

Сорвин был настолько погружен в свои размышления, что не услышал, как сзади к нему подошел пожарный, и чуть было не подскочил от неожиданности, когда за его спиной раздался голос:

– Вот странная штука.

– Черт! – Он резко вынырнул из машины и обернулся. – Больше никогда так не делай!

– Извините. – Однако тон, которым это было сказано, свидетельствовал о том, что пожарный отнюдь не испытывает раскаяния.

Сорвин вновь бросил взгляд на машину и находившееся в ней тело.

– Что тут странного?

Пожарный склонился и указал на внутреннюю поверхность дверцы.

– Ручки нет. Это должно было сильно усложнить задачу в случае пожара.

В конечном счете Айзенменгер был вынужден признаться себе в том, что нервничает, что в свою очередь вызвало у него раздражение и недоумение. Что это с ним творилось? Его не ожидала встреча с президентом Соединенных Штатов или боссами мафии, а знакомство с новыми людьми никогда не вызывало у него повышенной нервозности. Более того, обычно он воспринимал такие ситуации как возможность понаблюдать за незнакомыми ритуалами человеческих взаимоотношений, а порой и посмеяться над ними. Конечно же, это не делало его самым желанным гостем – многим почему-то не нравилось быть объектами наблюдения, – однако эта манера поведения никогда не превращала его в изгоя.

Почему же этот обед так его настораживал? Тереза была типичной представительницей состоятельного среднего класса, которой хватало такта, чтобы не хвалиться этим, а Айзенменгер за время своей медицинской карьеры встречал сотни подобных особ. Нельзя было и утверждать, что это чувство тревоги вызвано их несколько нескладным чаепитием. Может, оно было связано с рассказом Елены о других членах семейства? Несомненно, все вместе они представляли собой довольно странную компанию. Отец семейства, являвшийся одним из ведущих хирургов страны и только что занявший пост президента Королевской коллегии хирургов; его мать Элеонора, которая, по словам Елены, могла повергнуть в трепет саму леди Брэкнелл;[3] сын, который очевидно был даром небес отечественной медицине; и дочь, обладавшая редкостной красотой и не менее редкими психическими нарушениями.

Несомненно, это была устрашающая компания, но Айзенменгер не мог поверить в то, что его опасения вызваны именно этим. Ему уже доводилось встречаться с такими светилами, как Тристан Хикман, и они на поверку оказывались либо вполне приятными и компанейскими людьми, либо ничтожествами, достойными презрения; никакого трепета Айзенменгер перед ними не испытывал. Равным образом и властные пожилые дамы были либо вполне разумными и общительными, либо выжившими из ума и не заслуживающими серьезного к себе отношения.

Нет, причина коренилась в чем-то другом.

– Ты готов? – Вопрос Елены отвлек его от размышлений.

Она вышла из ванной в одних трусиках и лифчике и теперь стояла посредине спальни, уперев руки в бока.

– Более или менее, – ответил он. – А ты?

Ее губы скривились в ухмылке.