Суеверие подменяло веру, фанатизму дозволено было говорить языком вдохновения, последствия случайности и умысла равно приписывались действию сверхъестественных сил…
В наше время [Гиббон писал в середине XVIII в.] к самому благочестивому расположению духа примешивается скрытый, даже невольный скептицизм. Сверхъестественные истины не принимаются активно, а пассивно и безучастно допускаются. Наш разум или по крайней мере наше воображение, издавна привыкшее наблюдать и уважать неизменный порядок Природы, не готово допустить видимых деяний Бога. Но в первые века христианства положение человека было совершенно иным. Самые любознательные и самые легковерные среди язычников охотно соглашались примкнуть к обществу, которое претендовало на непосредственное общение с высшими силами. Ранние христиане легко ступали по почве мистицизма, и их разум натренировался в искусстве верить в самые необычные вещи. Им казалось, или они воображали, будто их со всех сторон осаждают демоны, одолевают видения, наставляют пророчества. Заступничество церкви могло избавить их от опасности, болезни и даже от смерти.
Эти люди были твердо убеждены в том, что вдыхают воздух, полный невидимых врагов, бесчисленных демонов, которые подстерегают любую возможность и принимают любое обличие, чтобы запугивать, а главное — искушать их добродетель. Иллюзии, порожденные необузданным фанатизмом, обманывали их воображение и даже чувства. Отшельник, невзначай задремавший во время полуночной молитвы, мог с легкостью принять за реальность те жуткие или прекрасные видения, которые вторгались в его сон и в его сновидения наяву…
Суеверия до такой степени свойственны толпе, что при насильственном пробуждении люди сожалеют об утрате приятных им видений. Пристрастие к чудесному и сверхъестественному, склонность простирать свои страхи и надежды за пределы видимого мира стали главными причинами возникновения многобожия. Чернь жаждет веры, а потому падение любой мифологии неизбежно должно сопровождаться укреплением иного рода суеверия…