Мир пауков. Башня и Дельта

Симеон протянул ему чашку с горячим варевом и толстый ломоть хлеба. Костер превратился в массу ярко тлеющих углей. Кто–то успел подбросить несколько свежих поленьев, сейчас займутся огнем.

– Я долго спал?

– Часа два–три.

– А мне поесть? – послышался голос из затенения. Симеон удивленно обернулся.

– Ты проснулся, Милон? Еды вволю. Тебе как – побольше?

– Я голодный, как зверь, – голос у Милона был внятным и твердым. Доггинз с Симеоном переглянулись. Симеон начал ложкой начерпывать варево в чашку.

– Ты лежи, я поднесу.

– Да чего лежать, належался уже.

Неожиданно для всех Милон появился к костру. Туника вся в складках, измятая, на голове чертополох, однако румянец возвратился на щеки. Милон неожиданно расхохотался.

– Это что еще за чучело? – он указал на шкуру животного.

– Вот его ты сейчас и попробуешь. Вид, может, и неказистый, но вкус неплохой.

Милон поднял чашку и, вытянув пальцами ножку, вгрызся в нее зубами.

– М–м–м, вкус отменный. Лучше крольчатины. Действительно, мясо странного создания напоминало орех и было нежное, как у ягненка.

– Ты как, мог бы отправиться завтра? – спросил Доггинз, будто невзначай.

Милон, жуя, размашисто кивнул.

– Было бы здорово. Мне здесь уже до смерти надоело.

– Отлично. Утром выходим.

Пока Милон ел, Симеон с Доггинзом пристально его разглядывали, не веря своим глазам. Какое преображение! Милон, не сознавая, что сейчас буквально вернулся с того света, ел с самозабвением оголодавшего ребенка.

Найл справился со своей порцией, допив до дна, завернулся в одеяло и лег. Не прошло и минуты, как он канул в глубокий сон без сновидений.

Когда открыл глаза, луна еще не сошла, но небо залилось предрассветной синевой. Остальные собирали уже мешки и скатывали одеяла; Найлу, очевидно, хотели дать поспать еще.

Рассевшись вокруг небольшого костерка, разговелись сухарями и фруктами. Когда высветило, начали подавать голоса птицы, и макушки деревьев зашелестели в предрассветном ветре. У Симеона и Доггинза вид был задумчивый; Найл понял, что размышляют, как–то их встретят дома. У Милона с лица не сходила блаженная улыбка – видно, предвкушал по возвращении что–то приятное. Манефон, вяло пожевывая, глядел перед собой и откликался лишь изредка, когда к нему обращались. Сердце у Найла сжималось от жалости при виде его уныло равнодушного лица.

– Ну, как порешили, каким путем пойдем? – осведомился Симеон.

– Тем же, что и пришли, наверное, – предположил Доггинз.

– Почему бы не прямо через низину? – спросил неуверенно Найл.

По лицу Симеона пробежала тень.

– Опасно. Там полно болотных гадюк, ортисов, клопов–упырей и вообще Бог знает чего, – он поглядел в сторону Манефона и глазами показал: мол, какой тут риск, со слепым–то на руках. Словно прочитав мысли Симеона, Манефон проронил:

– Ничего страшного, если и рискнете. Доггинз повернулся к Найлу:

– Ты что думаешь?

– Пожалуй, ничего не случится, если пойдем низиной, – после некоторой паузы ответил Найл.

Симеон перевел недоверчивый взгляд на Доггинза.

– Если Найл так считает, – рассудил тот, – то, пожалуй, я и возражать не стану.

Симеон пожал плечами. Во взгляде читалось: в таком случае, потом меня не винить.

Через десять минут вышли. Солнце к этому времени поднялось над макушками высоких хвойных деревьев, что на гребне холма. Болота и заросли вдали дышали туманом. Растение–властитель напоминало большое, обрамленное ниспадающими локонами лицо, смотрящее в сторону моря. Посмотрев на него, Найл ощутил приток неожиданной силы. Сила влилась в него, наводнив безудержным восторгом и внезапным видением окрестностей. Мелькнуло и кануло, но в уме возник ровный свет уверенности и возвышенной радости. Осознал Найл еще и то, что его отношение к чужеродной силе изменилось. Пару дней назад он считал ее какой–то разнузданной, грубой и неорганизованной. Теперь, понимая, что предназначается она не для него, он мог любоваться самим ее размахом так же беспристрастно, как, скажем, шумом ветра или морским прибоем.

Они теперь шагали на север, к морю, вдоль травянистой полосы, разделяющей высокий тростник и лес. Двигались цепочкой – впереди Симеон, за ним Доггинз, следом Манефон, с Найлом и Милоном по бокам. Продвигались медленнее обычного. Там, где встречались кочки или какой–нибудь куст, приходилось брать Манефона за руки и помогать. Предупредительность старались выказывать как можно реже: Манефон нервничал, убеждая, что при свете кое–что в общем–то различает. Но понятно, это он сам себе пытался внушить, что зрение возвращается: неуверенная поступь и отсутствие ориентации беспощадно выдавали его полную беспомощность.