Мир не меч

Кира хмыкает, чешет в затылке. Я тоже не могу сообразить, как понимать слова Лика. Здесь все нехорошо с информационным полем – оно отрезано от городского начисто. Может быть, именно это отделение и называют Катаклизмом. Но кто ухитрился это сделать? Кому по силам взять и вырвать целую здоровенную завесу, самую важную, из Города?

Лик ведет нас по заброшенным пустым кварталам. Не попадается ни одного человека – странно, еще одна примета непорядка. Днем в Городе всегда многолюдно, и если тенники предпочитают ночь, то люди – светлое время суток. Но мы не меньше часа не видим ни одной живой души.

Пейзажи искажены. Сама перспектива изломана – кажется, что до очередного дома многие километры, но через десяток шагов мы проходим мимо него. Листья на деревьях кажутся вырезанными из толстой зеленой бумаги – когда я обрываю один, он мнется под пальцами, неприятно скрипя. Достаю из кармана зажигалку, поджигаю листик – точно. Запах горелой бумаги.

К Озеру ведет длинный подземный тоннель. Мы спускаемся в него через канализационный люк. Я лезу последним, и подо мной железная лесенка, казавшаяся прочной, подламывается. Я падаю вниз. Лик и Кира успевают увернуться, я царапаю руку о слом перил, удивляюсь. Впечатление такое, что за те секунды, что я спускался, кто-то успел подпилить ее.

Неподалеку, за стенкой, проходят поезда метро, но этот маршрут явно заброшен. Под ногами хлюпает вода, над головами периодически пролетают вспугнутые нами летучие мыши.

– Нам точно надо сюда? – брезгливо морщится Кира.

– Это самый короткий путь.

Ни одна самая короткая дорога не оказывается самой простой, ворчу я про себя и немедленно накликиваю беду. Не проходит и пары минут, как из-за поворота к нам неспешно выходит оглоед.

– Слухач хренов! – Я со злости толкаю Киру локтем в бок.

Кира рычит и скалится, но ничего не говорит.

В руках у меня ничего нет, у спутников моих – тоже. Зверюга идет, не слишком торопясь и предвкушая прекрасный обед. Пожалуй, даже втроем мы его сейчас не сожжем – я чувствую себя выжатым, Кира не в лучшей форме. Про Лика речь вообще не идет – не боец. И тут наш целитель совершает выходку, которой я себе и представить не мог.

Он сует мне в руку свою драгоценную белую штуковину и бросается навстречу оглоеду. Я успеваю схватить его за полу халата, но в руках у меня остается халат и что-то, свернутое цилиндром и заклеенное поверх скотчем, а Лик уже висит на шее у оглоеда. Я в шоке оглядываюсь на Киру, он бледен до синевы, также растерян.

– Уходи…те… – Голос Лика замирает на последних слогах, но оглоед останавливается, стряхивает его и одним взмахом лапы вспарывает живот. Останавливается. Останавливается…

Я резко дергаюсь, пытаясь уйти вверх. Бесполезно. Меня словно приковали к этой завесе. Я не чувствую направления, но даже пытаясь уйти наобум, не могу преодолеть сопротивление окружающей среды. Кажется, над и подо мной – непроницаемые барьеры. Попытка, еще одна попытка, все бесполезно. Оглоед делает шаг вперед.

Кира обнимает меня сзади за талию, что-то выкрикивает. Мир вокруг нас меркнет, и я лечу спиной вперед в бездонную пропасть, не чувствуя ничего, кроме бумаги в кулаке.

Через мгновение или вечность я лежу на спине, держа в стиснутых пальцах эти листы, и гляжу в потолок нашей родной квартиры. Мне тяжело – словно придавили камнем, а Лика нет, я знаю это, нет…

Я плачу, даже не пытаясь закрыть лицо, плачу, плачу и плачу.

Кира рядом, я чувствую его руки на лице, он гладит меня по волосам, что-то шепчет. Я зажмуриваюсь, я не хочу слышать ни слова.

Лика больше нет.

Кира разжимает мои пальцы, достает сверток, срывает скотч. Три листа с текстом, распечатанные на дешевом принтере.

– Что там? – спрашиваю я сквозь слезы.

Кира с недоумением глядит на строки, приподнимает брови, потом швыряет листы на пол и стучит по ним кулаком. Плечи его вздрагивают, словно в беззвучном рыдании. Я обнимаю его, он утыкается лицом мне в волосы, и мы долго лежим молча, беззвучно оплакивая потерю, пока не чувствуем, что можем хотя бы дышать и говорить, не сбиваясь на всхлипывание.

Впрочем, плакала только я. Тенники не плачут.

Но – Лика больше нет.

11

– Януш, ты выходишь? – спросил кто-то из-за двери раздевалки.

Его звали Ян, но почему-то здесь каждый стремился назвать его каким-нибудь близким к его собственному именем. Януш, Янек, Янко, Жан – это превратилось в своеобразную игру. Ян не обращал на это внимания. Привык. В их роду было принято давать сыновьям только односложные имена. Отца его звали Карлом, брата – Марком… обычно вместо парня с обычной славянской внешностью люди ожидали увидеть прибалта – Ян Карлович располагало. А вместо такого же славянина-брата – почему-то еврея, должно быть, Марк Карлович (в детстве прозванный в школе Карлом Марксом, разумеется) представлялся им именно евреем. Дед же носил библейское имя Савл.

– Еще пять минут – и выхожу.

Привычка точно обозначать временные интервалы самого незначительного действия была неискоренима.