Минучая смерть

На улицах слободки звучали гармоники, трактиры и пивные давились пьяным гулом, звоном посуды и музыкой. Начинало вечереть, а отец уже спал и, постанывая, держался за ногу, Федя тихо зажег лампу и сел за начатую книгу. Понятным был только первый десяток слов, - дальше буквы слились, строки побежали кверху, страницы стали серыми и морщинистыми, а в их мути мелькнула ударившаяся о дверь коса и блеснуло голубыми глазами. Как бы стирая их, Федя провел по книге рукою, но строки, мигнув, ушли в блеск светлых волос. Он сердито разделся и лег. Подгибал, вытягивал ноги, лохматил волосы, часто просыпался и рад был гудку. Дело-вито перенес из сеней к сараю умывальник, долго фыркал под ним, оглядел сад и, не дождавшись отца, пошел на работу.

Уверенность, что он сдержит слово, весь день бьта крепкой, а к вечеру начала шататься и слабеть. В груди ныло от разноголосицы, и он работал дольше всех. Цех уже опустел. Тогда он убрал инструменты, неторопливо сходил к электрической станции умыться и к дому шел пустой улицей.

Отец был в саду. Федя сдвинул на. середину комнаты стулья, лег на них и, повторяя: "Не пойду, не пойду", - следил за стрелками будильника.

Вот семь часов, вот пять минут восьмого, вот десять, пятнадцать, двадцать минут, а итти надо двадцать пять минут, - значит, он к половине восьмого не успеет дойти, а еще надо переодеться, - не итти же вот так...

Федя косился на свою бурую блузу, на рыжие, в трещинах и порезах, сапоги, на выбившиеся из них, потерявшие цвет штанины, но врдел угол неподалеку от больницы.

Там стоит Саша, глядит в сторону слободки, ждет его и волнуется. Он видел ее ожидающие глаза, слышал ее голос и вскочил:

"Пойду! Что в самом деле!"

С ног слетели сапоги, брюки, с плеч-блуза, рубаха.

"Скорее надо, может, не ушла еще". В руках замелькали мыло, кружка, ведро, полотенце, рубашка, а в груди колотилось сердце: ту-ту-ту-ту. Ноги-к воротам, по улице:

"Скорей, скорей". Вот речка... И вновь вода как бы хлынула через перила на голову: "А слово-то, слово? Эх, ты-ы..."

Федя сжался, положил на перила моста руки: "Типография ведь не пустяк какой-то" - и понуро пошел назад.

Старик уже вернулся из сада, глянул на него и встревожился:

- Что с тобою? Не жар ли? Дай-ка лоб. Те-те-те!

Скидай все и ложись...

Он натер Федю вонючей мазью, напоил малиновым отваром, укутал его и заходил на цыпочках. Федя дождался, когда он заснет, и открыл глаза. Как, в самом деле, это случилось? Он не думал об этом, не хотел, не ждал этого, верил, что книжки врут, будто бывает так, а оно вот, получай. Мерещились ступеньки, бегущая по ним Саша, ее лицо, в ушах звенело;

"Ой, какая у вас рука!"

Сон пришел только после полуночи, но длился, казалось, не больше минуты: скрипнула дверь, вбежала Саша и положила на его лоб руку:

"Что, болит?"

Он радостно приподнялся и перекосил лицо: на его лбу лежала рука отца.

- Что пугаешься? Прошло, кажется? Малина, брат, ягода знаменитая. Сейчас гудок будет, вставай чай пить.

А то, может, отдохнешь денек? Я скажу там, лежи...

- Что ты?! Я здоров.

Федя день за днем крепился, усмирял сердце, но однажды, сдав мелкие приспособления для типографии, пошел на слободку мимо дома Саши. Знал, что типография приступила к работе, но вывеска-"Чулочная мастерская, вязка, надвязка и прием заказов" - удивила его:

"Уже?"

Он быстро прошел по переулку и решил: "Если встречу - подойду, а не встречу - надо уезжать". Невольно, как в полусне, шел так же, как шел тогда с Сашей. Перед больницей остановился на том же месте, где стоял тогда.

Оглядел ступеньки, дверь, площадку, с которой глядела на него Саша, и вновь решил: "Пройдусь три раза до переулка, три раза сюда, встречу-так, не встречу-крышка". На ходу он заглянул в переулок, вернулся к больнице и опять и опять - не три - сто тридцать три раза подходил к переулку, к больнице, - до полуночи трудил ноги и ушел разбитым.

Утром в цехе его окликнул Смолин и, здороваясь, в пакле дал первый отпечатанный в чулочной листок:

- Ух, и здорово же! Молодцы!

Федя забрался в котел, развернул листок и, глотая четкие слова, радовался: вот, он добывал глазастые буковки, он поливал их маслом и зарывал в землю, его руками сделаны рамки, ручки станков, валик, ящики.

Листок выпрямил и подхлестнул его: пока не случилось ничего, надо сходить к Фоме, рассказать все, взять адреса, рассчитаться с завода, уехать-и конец. Он весь день готовился к этому и торжествовал: "Давно бы так, чем шляться и ахать".

Он решил по дороге к дому поговорить с отцом об отъезде, деловито вышел из цеха, у проходной будки дал себя обыскать, а за воротами протер глаза и обомлел: в стороне стояла Саша. Увидев его, она подалась к нему и, казалось, закричала глазами:

"Это ты?!"

- Ну, идем, идем, что ты? - тронул его отец, но он отстранился от него, шагнул к Саше и услышал:

- Вы разве здесь работаете?

- Здесь, - шепнул он.

- А я думала, в железнодорожных мастерских. Я сегодня ночью дежурила, ходила к знакомым на дачу и захотела посмотреть, как с завода выходят. Сколько тут людей, даже не верится...