Минное поле

— С чего бы? — спросил Супрун.

— Гляди, показываю! — Жора выхватил из потайного кармана верстку. — Видал? Сборник моих песен.

— Где тиснул?

— В Музгизе. — Из другого кармана он выхватил пачку десятирублевок. — Аванс, понял? Это же только начало. — Осетинов закрыл глаза, млея от счастливых предвкушений. — Только начало!

— Заховай, родной, бо, может, это и конец, — заметил Михайло.

— Ты что, ты чего!..

— Добро-добро, угомонись.

Гурьбой ввалились в раздевалку. В зале, что ступенькой ниже, шумно занимали стол. Официантка подходить не торопилась. Считала: бессребреники. С них взятки гладки. Больше шумят, чем пьют.

Глаза, когда их чуть притуманит хмельком, становятся зорче. Так ли, не так? У Михайла получилось так. Трезвый он многого не разглядел. А вот теперь заметил: вон, в углу, хорошо знакомый ему человек. Бледный прямой нос поблескивает от пота. Рыжеватая бородка подковой. Темный галстук с необычно крупным узлом. Михайла словно приворожил этот новомодный узел, не может отвести от него взгляда. Курбатов почувствовал: на него смотрят, заерзал на стуле, но в сторону Михайла не повел головы. Видно, не было охоты с ним встречаться. А Михайлу, наоборот, хотелось. Его тянуло к Павлу. Знал: осталось много недоговоренного. Надо бы договорить. Особенно теперь, когда так много перемен в жизни. Рухнул культ Сталина. Родилось много разнотолков, удивлений, разочарований. Михайло встал и пошел, пошел на широкий узел. Появилось желание дотянуться до него, затянуть потуже. Он приблизился к Курбатову, кивнул двум его то ли приятелям, то ли случайным соседям по столу, пододвинув свободный стул, сел напротив, спросил шутливо:

— Як живется-можется? Якому богу молимся?

Павел, обрадовавшись дружелюбному тону Михайла, ответил охотно:

— Богов нет. Всех богов развенчал. Все храмы разрушил.

— Все?

— Абсолютно.

— Не поторопился ли? — Михайло прищурился в усмешке.

— Нисколько. И чувствую себя совершенно раскрепощенно.

— Завидую. — Супрун переменился, голос его потух. — А меня давит. Культ из головы не выходит. Як же так случилось? Як мы его допустили?

Видя Михайлову озабоченность, Курбатов весело погладил бороду, обретя всегдашнюю уверенность, начал по-прежнему поучать:

— Ха!.. Не сотвори себе кумира — не станешь раскаиваться.

Супрун почувствовал, что его поддразнивают, задевают за живое, повысил голос:

— Не раскаиваюсь! И ни от чего не открещиваюсь. Понял? Что было — все мое. И вина моя, и беда моя, если ни то пошло!

Курбатов откинулся на спинку стула, взяв в руки вилку, легонько постукал ею по тарелке.

— Корчить из себя героя? Давай проще. Любой человек — букашка. А ты его на постамент. Приглядись: в каждом и низость и подлость, и ложь и трусость.

Михайло взял в руки нож, тоже постучал по той же тарелке, ответил замедленно, с передышкой между фразами:

— Как смотреть... Кому что ближе.

Сзади подкрался Жора Осетинов, обнял Михайла за шею, прогудел в ухо:

— У-у-у, бродяга, откололся! Михайло, досадуя, попросил:

— Жора, дай добалакать!

Осетинов кинулся к Павлу:

— Здорово, борода! — Хотел дотянуться до его щеки губами, но Павел остановил:

— После, после.

Когда Осетинов удалился, Курбатов продолжил:

— Вот Стасик — да! Перед ним я сниму шляпу. Без вины пострадал.

— А что говорил о нем, когда арестовали? Переменил мнение?

Курбатов притворно взмолился:

— Ну, ей-богу, ты неисправимый. Пойми: ничего постоянного в мире... Все течет, как песок. Сними шоры с глаз, посмотри вокруг свободней.

Пересиливая неприятное подрагивание в теле, Супрун спросил, делая нажим на каждое слово:

— Значит, сегодня можешь отказаться от того, что вчера было дорогим?

Курбатов-таки взорвался. Кинул вилку на стол, лег грудью на пустую тарелку, поднял кулаки к лицу.

— Надоело!.. Вера, идеалы! Хочу обыкновенного. Мне нужен глоток холодной воды, а подсовывают теплый сироп. Тошнит!

— Чего шуметь? Разберемся спокойно.

— Да что разбираться? В чем разбираться? Тираны, вожди, герои, узурпаторы — все было. Все старо, как тележное колесо!

— Ни, хлопче, подобного люди не знали. В том и загвоздка... Для тебя весь свет заслонила одна личность. Она рухнула — и все летит в тартарары. Так? А посмотри на тех, что жнут и куют. Они — величина постоянная. Они по-прежнему поят и кормят нас, не дают миру сойти со своей оси.