Читаем Минин и Пожарский полностью

Минин и Пожарский

Ино боже, спас милосердой!За что наше царство загибло?За батюшково ли согрешенье,За матушкино ли немоленье?Ах, светы вы, наши высокие хоромы!Кому вами будет владетиПосле нашего царского житья?

Такая тоска! Сгорела Москва. А и до того ее как и не было.

Ах, светы, яхонты-сережки,На сучьё ли вас задевати —После царского нашего житья,После батюшкова преставленья,А света Бориса Годунова?

Идут, тяжело идут, несут что-то.

Может, из Москвы кто приехал. В Москве пожар.

На кафтане несут кого-то, видно, изрублен, – а за ним идет женщина немолодая, плачет, не разжимая губ.

– Здравствуй, Прасковья Варфоломеевна!

– Зарубили его, Ксения, – говорит Прасковья Варфоломеевна и не вспомнила, что говорит с царевной. – И дом сгорел. А детишек вывезли, перепуганы и не плачут. А Митя помирает. Сгорела Москва.

В келье Ксении ночевали дети Дмитрия Михайловича, долго не могли заснуть. Им царевна показывала яхонтовые сережки и недовышитую пелену, а они ей рассказывали, как стреляли два дня пушки на Сретенке, а потом стрелять не могли – нечего было класть в медные их животы. Ночью шумел весь монастырь, а земля вокруг монастыря была темна от людей, что прибежали.

А утром до света пошли люди во все стороны сказать всем, что нет Москвы и нет Московского государства.

Шли люди, бросая вещи, шли и рассказывали, и плакали. Им навстречу шли, рассказывали, шли от дома к дому.

В горечи, в плаче, в рассказе рождалось Московское государство, узнавали по боли люди русские, что вместе они живут, а не порознь.

Прасковья Варфоломеевна спала немного. Ночью просыпалась – сидит над князем Ксения. Прислушивалась Прасковья Варфоломеевна – бредит князь, вспоминает Романа, и пушкарей, и ее, и Семена.

Утром поцеловала Ксения сыновей Пожарского – Петра, Федора, Ивана, целовала она их светлые брови.

Завернула в свою соболью шубу, а другую шубу положила Дмитрию Михайловичу под голову, мехом кверху. Поправил опояску Семен, осмотрел коней, тронул, сказал:

– Прощай, царевна.

Сказала Прасковья Варфоломеевна:

– Прощай, Ксения, – и поцеловала царевну три раза.

Побежали сани.

На стену взбежала царевна. Убегают сани, убегают вдаль по талому снегу, бегут отдохнувшие кони. Бегут.

Голова у Дмитрия Михайловича небось качается, качается.

На стене плачет Ксения, шарит рукой, чтоб не упасть. Под руку попала черствая корка – небось стрелец какой забыл.

Убегают сани за леса, за бугры.

Умрет Дмитрий Михайлович.

Провела коркой у лба Ксения Борисовна, откусила, со слезами стала грызть забытный хлеб.

Кабы забыть кремлевские переходы, и сад, и сто девять окон на Москву, кабы забыть рыжего охальника царя-самозванца, забыть бы его веселые желтые зубы, кабы забыть Дмитрия Михайловича, закрытые его глаза, светлые брови!

Один на Сретенке из всех бояр и стольников, один не испугался Дмитрий Михайлович, стал грудью, бился среди кладбищенских надолб трое суток!

Грызет Ксения Борисовна забытный хлеб!

Не забыть ей ни Москвы, ни крови Дмитрия Михайловича. О государстве царевне и в ум не пришло.

<p>В Нижнем Новгороде</p>

Когда соединилось до 500 больших судов… мы вместе отбыли от Нижнего Новгорода.

Антоний Дженкинсон

В овраге, в обрыве, печь выкопана. Избяная печь на лето запечатана воском. Затопишь – воск растает. Сделано это для пожарного бережения. У летней печи хлопотали старуха Минина и дорогобужская дворянка.

– Ан пора бы уж печки отпечатывать. Лист с дерева осыпался.

Ломала дворянка о колено тесину, а старуха на нее смотрела.

– И что это ты о колено ломаешь? Ты бы топором.

– Топора нет…

– А тесина с нашего забора?

– С вашего, прости, христа ради.

– Ну, так положи. Я лучше дров принесу. Что, стряпать будешь?

– Белье буду золой бучить.

Дорогобужанке перед старухой неловко, и занимает ее она разговором:

– Как это вы, хозяйка, думаете – с чего такое множество ползучего гада: и жужелицы, и червей множество, и клопа, и воши?

– С недоедку и с дороги.

– А люди говорят, что то знаменье божие.