Миндаль цветет

Нас нежно приняла трава густая.
В твоих горячих поцелуях тая,
Я вся к тебе прильнула, словно тень,
Что пред закатом к лугу припадает.
О Боже мой, зачем так скоро день!

– Теперь рано светает, – сказал Пан. – Месяц побледнел…

– Я не хочу, чтобы эта ночь умерла; я хочу, чтобы ты любил меня еще.

Люби меня, люби еще. Бледнеет ночь,
уж ветер стих.
Ты волосы мои возьми и поцелуй меня сквозь
них.

Она, полушутя, нервно смеясь, набросила на них обоих завесу своих волос.

– Люби меня, целуй меня, клянись, что вечно…

– Вечно. Слушай, Дора! Эта ночь наша, отдай ее мне вполне, сделай ее незабвенной для нас обоих. Дай мне целовать тебя до зари. Клянусь тебе всем, что есть святого на свете, ты никогда об этом не пожалеешь. Клянусь, я буду добр к тебе, Дора!

Она немного отстранилась от него; стыдливый страх боролся в ней с обожанием; она на минуту почувствовала себя смущенной.

Где-то вспорхнула птичка. Пан беспокойно задвигался; при лунном свете его лицо казалось бледным, глаза блестели.

Она прошептала его имя, и он прижал ее к себе.

– Дора… наша ночь… скоро заря…

Они пошли, обнявшись, по мягкой, сочной траве. Впереди них выросла и скрылась тень. Дора слегка вскрикнула и услыхала успокаивающие слова Пана:

– Ничего, дорогая!

Он прошел вперед, раздался стук копыт, блеснули испуганные глаза; жеребец бросился в сторону, Пан вскрикнул и упал.

Дора опустилась перед ним на колени:

– Дорогой, ты ушиблен? Он не отвечал.

Она позвала опять, обвила рукой его шею и приподняла его. Глаза его были закрыты; на виске виднелось темное пятно; оттуда тонкой струйкой сочилась кровь.

– Пан!.. Пан!.. – шептала Дора.

Ее охватил ужас; она все стояла на коленях, обняв Пана, повторяя его имя. И вдруг она поняла. Он был мертв.

ГЛАВА VI

– Мне очень жаль, Тони, – сказала Ион. – Я страшно огорчена, но ведь обо всем этом я не имела понятия.

Рексфорд заехал в Лондон по делам своего имения и, конечно, прежде всего отправился в Берклей-сквер. До Гарстпойнта дошли слухи об успехах Доры. Рексфорд не распространялся о них, но в душе был очень доволен. Зато Джи говорила очень много и доставляла ему этим еще больше удовольствия.

Ион искренне ему обрадовалась. Она могла подсмеиваться над ним и над Джи и критиковать их, она могла также быть довольно неразборчивой хозяйкой, но вместе с тем у нее была неоспоримая привязанность к своим родным.

Тони тотчас выразил желание увидеть Дору, на что Ион сообщила ему, что он с ней разъехался, так как Пан в эту минуту везет ее в Гарстпойнт, где они намерены провести ночь.

Тони изменился в лице. Он весь запылал яростью и, с трудом сдерживая себя, спросил хриплым голосом:

– В Гарстпойнт? Черт, какая наглость! Это похоже на него. Давно ли они уехали? Сколько времени он пробыл здесь?

Когда он рассказал ей все, Ион с молниеносной быстротой сообразила, насколько основательны опасения Тони. Она почувствовала себя виноватой в крайней неосторожности.

– Но ведь Дора знает, что он женат? – сказала она.

– Возможно, что да, но я не уверен. Когда я удалил его отсюда, он был занят своим разводом, и мы никогда больше об этом не говорили. Но это и не имеет значения.

– Ты прав, – просто ответила Ион и добавила: – Что ты намерен предпринять?

– Я тотчас поеду обратно, – мрачно сказал Тони.

Он рассеянно поцеловал ее и вышел.

Ион подошла к окну. Она была очень расстроена. Зачем Тони не предупредил ее? Но тотчас другая мысль пришла ей в голову: зачем бы он стал это делать? Ведь если бы нечто подобное случилось с Николаем, она никому не стала бы говорить. Она негодовала на Пана и была очень сердита на Дору. Когда ее мысль остановилась на молодой девушке, она невольно подумала: «Если бы она была одной из нас, если бы она действительно принадлежала к нашему роду, ничего подобного не могло бы с ней случиться». Хотя в душе она и сознавала, что это было неверно, но она была слишком огорчена за Тони, ее «семейное чувство» было оскорблено, и это мешало ей быть вполне справедливой.

На улице автомобили сновали взад и вперед, где-то наигрывала шарманка. У Ион была масса дел – покупок, визитов; но она все стояла у окна.

Она чувствовала себя встревоженной, выбитой из колеи, и в конце концов вся ее досада сосредоточилась на Доре, которой она не могла простить ее скрытности.

Наконец, с нахмуренным лицом, она прошла в свою комнату и, позвонив горничной, стала одеваться.

Весь день, несмотря на приятную встречу с человеком, который много лет ее обожал, несмотря на множество обычных мелких впечатлений, чувство беспокойства не покидало ее.

Когда она возвратилась переодеться к обеду, дворецкий доложил ей, что лорд Рексфорд спрашивал по телефону, в котором часу мистер Гревиль с мисс Дорой выехали из Лондона.

– Я сказал лорду, – добавил он.