Миндаль

— Только послушай: «Одному влагалищу больше нужны два фаллоса, чем одному фаллосу — два влагалища». Браво! Здравое размышление, и превосходно высказанное! А вот еще неплохой афоризм: «Каждое влагалище с рождения носит имена своих посетителей». В добрый час!

Дамасские Омеяды, багдадские Аббасиды, поэты Севильи и Кордовы, пьяницы, горбуны, бродяги и шлюхи, прокаженные, убийцы, курильщики опиума, визири, евнухи, негритянки, педерасты, сельджуки, туркмены, татары, бармакиды, суфии, хариджиты, уличные водоносы, шпагоглотатели, дрессировщики обезьян, тунеядцы и чудовища носились по комнатам, орали под пытками, карабкались по занавескам, мочились в хрустальные бокалы и извергали семя на расшитые серебром подушки. Я видела, как Дрисс велит им молчать, как они летят по его приказу сквозь горящий обруч, умирают в безводной пустыне и вновь оправляются, псе в шрамах и блохах. Я видела, как они едят фиги, треснувшие от солнца, и двуцветные груши, мечтая о групповухе среди атласа и парчи.

Салуа и Наджат были к его услугам. Я обожала его одного. Они объявились однажды вечером, когда Дрисс полил меня шампанским, решив вылизать с головы до ног и напиться из моего пупка. Я чувствовала приближение оргазма — и тут они позвонили в дверь, чуть подшофе, в праздничных нарядах. Я только успела прикрыться простыней, как гостьи расселись и закурили сигареты. Салуа своем проницательным взглядом разгадала и мою наготу, и досаду. Дрисс даже не потрудился скрыть от них эрекцию.

— Честное слово! Твоя подруга ничего другим не оставляет! А ты не устаешь над ней трудиться! Не хочешь ли поиметь и мою подругу для разнообразия?

Салуа была мне отвратительна, но, как ни странно, ее слова возбуждали. Она говорила, как мужчина. В своем уголке Наджат уже расстегнула лифчик, и Дрисс ждал продолжения, член его нервно подергивался. Раскаленная лава обожгла мне матку.

Я заперлась в ванной. Прежде чем снова одеться, я посмотрела в зеркало. Там я увидела растрепанную женщину с дикими глазами. Стоя перед зеркалом, я взяла клитор двумя пальцами, раненная желанием, и ступила ногой на край ванны, колено другой ноги дрожало от силы ощущений. Клитор, напряженный до боли, пульсировал, как бешено бьющееся сердце. Пальцы мои были клейкими от смазки, пахнущей гвоздикой. Как я ни старалась, я не могла кончить. Перед глазами потемнело, я попыталась высвободить мой клитор, мою единственную гордость, из окружающих его волосков, чтобы посмотреть, на что он способен. Он не был способен ни на что! Он виднелся красный и нелепый, он требовал языка Дрисса, чтобы встать, и его члена, чтобы принести мне блаженство.

Вернувшись в гостиную, я увидела кривоватую улыбку своего мужчины. Как будто он догадался о нужде, заставившей меня выбежать из комнаты, когда за мной летели хриплые смешки. Как будто он знал, что я не получаю никакого удовольствия, если трогаю себя сама. Он жадно целовал губы Наджат, любовницы Салуа, запустив руку между ее бедер. Сама Салуа развалилась на софе. Откинувшись на подушки, она курила с деланной рассеянностью, напуская на себя дрему. Позднее, я узнала, что ее трубка наполнена гашишем, который продавал ей карлик Мефта, швейцар в ее доме.

Я перевернула пластинку Эсмахан «Имта ха таариф имта, инни бахибек инта…» Потрескивание искажало чудный голос ливанско-египетской певицы, рано погибшей в автокатастрофе. Я нарочно села рядом с Салуа, чтобы показать, что не боюсь ее, и выкурила с закрытыми глазами свою третью за вечер сигарету. Я не хотела видеть, как Дрисс дразнит соски Наджат, не хотела знать, что его палец уже проложил путь в потайной уголок. Я вздрогнула, когда ясно услышала, как он сказал: «Ты совсем сухая. Я смочу тебя слюной».

Салуа, не скрываясь, положила свою руку, тяжелую как свинец, ко мне на колено. «Нет», — сказала я, вскочив. Нет, повторяла я, шагая по бульвару Свободы к дому тети Сельмы. Нет, отвечала я своей голове, которая туманно убеждала меня, что любовь никогда не выставляет счетов и не выносит приговоров. Нет, орала я Дриссу, твердившему мне во сне, что это всего лишь игра и он не любит никого, кроме меня. Когда я проснулась, я решила, что Дрисс — это ловушка, и мне надо спастись от него. Я знала, что, если решусь стать могильщиком этой любви, мне придется также нести ее труп, блуждать сорок лет в пустыне, потом признать, побежденной, что мертвое тело, которое я тащу, — на самом деле мой собственный труп.

Хадзима, соседка по комнате

Хадзиму толкнул в мои объятия лицей. Или, скорее, пансионат, шуршащий платьицами девочек, их причудами, обычаями и ссорами. У меня дома мать никогда не носила ни юбки, ни лифчика. И я с наслаждением любовалась на эти предметы туалета. Так я спутала вещи и тела и, желая первые, без всяких угрызений совести любовалась вторыми. Молодая кожа, созревающие груди, бедра, переросшие детство и завоевывающие себе новое место под солнцем, — все это вызывало у меня безумное любопытство и некоторую зависть.