Милый Ханс, дорогой Пётр

Отто в лицо ему хохочет:

– Вот! Рука, именно! Пьяная твоя!

– Да когда это я?

– Всегда! Фляжка в кармане!

Я из-за двери выглянул, глазам не веря: схватка вдруг, рукоприкладство! Да, ткнул Вилли Отто в грудь той самой пьяной рукой, посмел! И Отто ткнул Вилли прямо в ухмылку, обменялись! И мы с Гретой их разнимаем, руками машем тоже, но непонятно уже, кто кого и за что. Грета кусается даже. Что такое это?

Дальше так: Вилли как выскочил, так первым в комнату свою обратно и вваливается, из схватки выдравшись. И Отто, еще в дверь его побарабанив, за собой тоже дверью от души хлопает. И тишина вдруг, пустота, как ничего и не было. Мы с Гретой скорей по углам своим разбегаемся от греха подальше. И только хлопают за нами за всеми двери, хлопают.

А потом я не глазам, уже ушам своим не верю: неужели в коридоре опять?! Выскочил, а там Отто уже Вилли за грудки трясет, сам хрипит теперь:

– Говори! Цель твоя какая! С кадмием! Знать хочу! Цель!

И Вилли руку ту самую пьяную снова над ним заносит:

– Чтоб очки у тебя с пузырями, профессор!

А Отто в лицо Вилли опять хохочет:

– Э, нет! Ответ неверный! Ты подсиживаешь! Да! Ты меня! Мистер Кадмий! Отзовут, думаешь? Да тебя первого, если что! Я позабочусь!

И Вилли со своей ухмылкой опять:

– Написал уже? Когда ж успеваешь доносы? Между варками?

И вдруг голос мой у Отто за спиной. Нет, не я это, я в дверях стою, а голос мой сам говорит:

– Ночью он!

Отто удивляется, Вилли даже отпустил:

– Это ты, полторы извилины? Ау! Ты, что ли? Заговорил, смотри!

Но Грета из другой комнаты тоже выглядывает – выйти не может, разделась, видно, уже:

– Кто, с кем, куда! Прямой репортаж! На нас на всех строчит профессор…

– …по доносам, – вставляет Вилли.

Отто, не веря, головой в лихорадке крутит, со всех сторон обложили.

– Отчеты не значит доносы! – кричит. – Я обязан в командировке как старший! Обязан!

– Про цинк напиши, что сам закидывал, не забудь, – напоминает Грета. – Что муть вся от тебя. Сам на себя можешь?

Отто на нее смотрит и головой качает:

– Ах ты, лиса, лиса! А ведь сама ждешь не дождешься, когда нас наконец с испытаний попрут! Что, нет?

– И Маттиаса с другой бригадой на замену пришлют, – вставляет опять свое Вилли, не удержался. – А ты покусала меня, лиса. Теперь бешенство, как?

Грета улыбается:

– Ты лекарство свое волшебное скорей. Фляжка где у тебя?

– В кармане левом нагрудном, – кляузничает голос мой. В дверях стою и стою, окаменел уже.

Грета все с улыбкой:

– С Маттиасом мы год врозь. Нет, полтора уже. Маттиас при чем?

И она из-за двери вдруг к нам выходит в волнении, как из-за кулис, забыв, что полуголая, и повторяет свой вопрос:

– При чем Маттиас? Был да сплыл Маттиас! – пожимает плечами, глядя удивленно, и сама себе будто удивляется. – Сынок у меня на руках, малютка. Это я уже с животом на свадьбе была, ха-ха. Сейчас его на бабушку оставила, чтобы тут с вами. Потому что нам ведь жить не на что, и я очень от этого стекла завишу, понимаете? А вы всё варите, варите и никак? Не можете, да? Ненавижу вас! – кричит Грета.

Себя не видела, зато мы Грету всю сразу увидели, какая она на самом деле была. Резинки ярко-красные чулки на поясе держали и отвлекали очень от наготы, от пушистого холмика между ног даже. Мы замерли, не в силах от Греты оторваться, и она продолжала упрямо перед нами стоять, хотя понимала уже свое положение. Нет, не двинулась, спохватившись, опять свое только прокричала:

– Ненавижу!

И Вилли взвыл, отворачиваясь:

– Да пошли вы все!

А Отто бормотал, но во весь голос громко:

– Проклинаю тот день, когда с вами со всеми связался, проклинаю!

И руки то к небу театрально воздевал, то за голову снова хватался по очереди он.

5

К столу Отто опять пошел. Достал бутылку коньяка из буфета и на край присел. Пока наливал, мы с Вилли уже рядом встали, потом сели, но он на нас даже не посмотрел, от фужера не отвлекаясь. Не по-немецки полный фужер был.

Сам выпил и тоже нам налил, знал, что придем, не сомневался. И глаза поднял наконец:

– Что это, а? Что это было все?

– Необъяснимо, – выдохнул Вилли.

Я объяснил:

– Не знаем, что варим, и себя не знаем.

– Нет, себя сначала не знаем, стекло потом, наоборот, – подмигнул грустно Отто и опять в фужер свой налил.

– А сухой закон? – ухмыльнулся Вилли, вернулось самообладание.

– Сам на себя напишу, – всерьез кивнул Отто.

Вилли к фужеру не притронулся. Достал фляжку и, четко отмерив глоток, завинтил крышку. Напиток свой предпочитал.

Отто ударил по столу кулаком, быстро окосел:

– Мы знаем, что варим! Знаем! Мы варим оптическое стекло с новыми примесями! Увеличиваем многократно силу линзы! Чтобы совсем далеко и совсем рядом, как я вас! Вот как я вас сейчас! Вижу тебя, Ханс! Не надо с таким видом, будто лимон проглотил! Нет, мы знаем, мы это всё на своей шкуре! – Он всё кричал, потом смеяться стал и опять подмигивать, но весело уже. – А стекло не хочет, может такое? Ну не хочет стекло, чтобы многократно, бунтует! И так мы, и сяк мы, а оно всё ломается, как баба, капризничает!

– Хуже. Как целка, – пояснил Вилли.