Миллениум

– Меня уже во… – говорящий прервался, проглотил что-то недоброе, подступающее изнутри: – Меня уже воспитали! а вон его… – дородный указал на подростка лет двенадцати, спящего впереди. – Его – оболванят!

– Угу! – сначала кивнул, затем отрицательно повел головой немногословный собеседник.

– Я тебе говорил, что я пчеловод?

Сидящий рядом силился произнести «нет», но икнул, и получилось: «Не-Э», с громким акцентом на «Э» и переходом с меццо-форте на фортиссимо.

– А я скажу! – не унимался первый.

– Скажи! – не возражал второй.

– А я тебе говорил, что у меня пасека?

– Не-Э! – снова исковеркал самое простое слово второй.

– А я скажу!

– Скажи!

– А я тебе говорил, как получают пчелиную матку?

– Не-Э!

– А я скажу!

– Скажи, скажи!

– А ты знаешь, что матку выращивают сами пчелы. Если они хотят, к примеру, произвести рабочую пчелу или трутня – кормят всех личинок пергой…

– Пер… чем? – переспросил субтильный.

– Ни «перчем»… – помотал кудрями пчеловод, – а пергой!.. то есть пыльцой… А если хотят вырастить матку – кормят тех же личинок маточным молочком.

– Маточным молочком? – удивился тот, что тоньше, видимо соединяя в уме значение этих двух слов.

– Моточным молочком! – неторопливо и с чувством поднял вверх указательный палец тот, что потолще, так что палец очутился у нее перед носом.

– Теперь ты понимаешь, дружище, как на земле все устроено: чем ты будешь молодежь кормить – то из нее и вырастет!

– Маточное молочко! Ммм! – худой обхватил виски рукой точно мыслитель в известном изваянии. – Кто бы мог подумать?!

– А ты знаешь, дружище, что для пчел самое страшное? – не унимался краснощекий толстяк.

– Пчеловод? – почти с уверенностью предположил собеседник.

– Ммм? – уже задумался тот, что потолще. – Пчеловод страшный только когда выпьет… Его пчелы боятся и поэтому жалят… А самое страшное для них – когда нет работы. Нет работы – нет пасеки. Без труда пчелы начинают роиться… и творят черт знает что! Пол семьи улетает, а та что остается уже меда на зиму может и не собрать… вот! и сдохнет от голода вместе с пчеловодом.

– Угу! – уже с трудом слушая, кивал худой.

– Вот тебе и «Угу», и «Ага», и «Ого»! – мясистый палец снова предстал перед ее носом, и ОНА даже уловила тонкий запах меда с нотками акации и эспарцета. – А ты им дай работу: нет нектара – поставь вощину; нет медоносов – перевези туда где есть; некуда мед носить – добавь рамок. А оставишь без дела – улетят за гору, к чертовой матери… к хорошему пчеловоду.

– Так к ней или к нему?

– Вот тебе бы все кривляться?! – сердито покачал головой тот, что потолще. – А вот ты спроси у этого мальчишки впереди: «Что ему нужно? Чего мальчишка хочет?» – и спрашивать не надо! – заключил толстяк. – Я и так знаю, чего мальчишка хочет: ты ему дай бланманже с мармеладом, и побольше, и ребенок тебя от всей души полюбит и скажет, что ты хороший… ровно до того момента, пока у него не выпадут от сладкого все зубы; только будет уже поздно. Вот что такое вседозволенность!

– Угу.

– Зато ты «буржуин», – пчеловод поместил указательный палец своему соседу к переносице, так что у того скосились глаза, – пока мальчишка не осознает, успеешь продать ему два вагона сладостей и набить свою мошну.

– Я… слесарь-водопроводчик, – возмущенно, насколько позволяло здоровье, ответил сосед, не имеющий совершенно никакого отношения ни к мальчику, ни к «буржуинам».

– И тебе, дружище, признайся, на его зубы на-пле-вать! – что совой об сосну, что сосной об сову!

– Да я слесарь-водопроводчик!

– И ведь будешь ходить вокруг нас кругами, обвешанный своим бланманже… причмокивать да нахваливать! – негодующий оратор махнул в сердцах рукой. – Вот оно новое время! Бесовское время!

Тот, что тоньше, с трудом приоткрыл глаза и беспомощно помотал головой из стороны в сторону, понимая уже всю бесперспективность себя обелить:

– Я… слесарь… водопроводчик.

– Так зачем мне его спрашивать, если я и так все знаю? Зачем?.. Мое дело – пресечь… мое дело – не дать тебе ребенка развратить… мое дело уберечь… и приучить кушать яблоки. Пчеловод достал из кармана яблоко, пролежавшее там бог весть сколько, и предложил товарищу:

– На… ешь!

– Не-Э… А «бламанже»… есть? – с трудом выговорил то ли «буржуин», то ли слесарь-водопроводчик.

– Эх, ты… сапожник без сапог! Не будет тебе бланманже! Понял! На, ешь яблоко! И уши закрой, не слушай эту гадость! – пчеловод прикрыл своими ладонями уши соседа. – Ни, ни! Они тебя испортят!

Природа

Работающий мотор и дыхание пассажиров нагрели и без того жаркий воздух юга. Сидящие обмякли, расплылись по креслам, как перестоявшее тесто, не замечая неудобных поз и затекших конечностей. Веселая парочка, и без того разгоряченная, все больше теряла сплочение с действительностью, то уходя из нее, то вновь возвращаясь. Их живой поначалу и полный смысловых галлюцинаций диалог медленно затухал, затем преобразился в несвязанные никакими цепочками фразы, как-то: «куриные ножки», «всех оболванили», «маточное молочко» и «Угу и Ага и Ого». Затем они ограничились иногда брошенными словами; наконец затихли вовсе, повесив подбородки на грудь.