Миколка-паровоз

Помещик с полковником прошли к крестьянам. Спешились конники. Подкатила еще какая-то трясучая пролетка. Из нее вывалился поп и старательно поправил подрясник, из-под которого выглядывали начищенные до глянца сапоги.

— А этой-то старой вороне что надо? — довольно громко спросил дед Астап соседа, но тот не успел ничего ответить, потому что заговорил помещик.

Он стоял перед крестьянами, важно выпятив живот, лениво подкручивал усы и даже улыбался вроде бы ласково, будто очень обрадовала его эта встреча с запольскими мужиками.

— Ну вот, мужички, мы с вами и свиделись. А вы, небось, думали, что расстаемся мы на веки вечные. Бог, однако, иначе рассудил. Познакомил вас с посланцами императора Вильгельма Второго… — и пан-барин повел рукой кругом: мол, полюбуйтесь на свою деревню, на сиротливые печи вместо хат, да и на грозную силу, что пожаловала сюда из Германии. — Надеялись вы, даром пройдут, простятся вам грабительские набеги на мое имение? Думали, никто большевистское самоуправство не остановит? Зря надеялись-думали, мои милые! Попрощайтесь со своей свободой! И в помине ее не останется! Это вам не то, что при большевиках… Войска великого императора Вильгельма пришли сюда защищать законную власть! Защищать мою землю! Мое добро! Мою жизнь…

Пан-барин уже не говорил, а кричал, задыхаясь от ярости, и ногами топал, и кулаком махал, и слюной брызгал.

— За каждую мою корову я отниму у вас три коровы! За каждое зернышко взыщу с вас кровью и потом… Буду гноить в тюрьмах, буду расстреливать…

Немецкий полковник вдруг остановил помещика, спросил потихоньку о чем-то. Тогда пан-барин стал говорить сдержаннее:

— Полковник ставит перед вами одно условие. Если дорог вам еще белый свет, назовите тех, кто немецкого офицера убил, кто помог бежать Семке-большевику. Понятно?

Толпа глухо молчала. Мужики сжимали кулаки и думали свои невеселые думы. А помещик переходил от одного к другому, грозно тряс кулаком, допытывался:

— Говори, где Семка? Кто бежать ему помогал? Ты?

Ни слова в ответ не услыхал он. Только всхлипывали бабы, утирая слезы уголками платков, да пускались в рев перепуганные дети.

Ни с чем отошел помещик к полковнику, и давай они о чем-то своем толковать-советоваться. Полковник махнул одному из офицеров. И двоих парней, что попались немцам со своими ружьями, подвели к обгорелой груше. Приблизился к ним поп, бормочет что-то и на крест указывает. Видит Миколка: отвернулись парни от попа. Побитой собакой поковылял поп в сторону.

И еще громче заголосили деревенские бабы. И зашептались старики:

— Когда же кончится этот произвол? Долго ли терпеть будем такие муки?..

Грянули выстрелы…

Миколка отвернулся и не смотрел туда. Заметил только, как взвилась над пепелищем стая черных воронов, как посыпалась с обгорелой груши сухая листва, устилая покрытую пеплом землю.

Даже расстреляв двоих крестьян, не унялись каратели. Всё допытывались про Семку-матроса, про тех, кто подбивал скрывать от немцев хлеб и скотину, кто заседал в батрацком комитете; ни с того, ни с сего открывали стрельбу поверх голов из пулеметов.

Но ничего не помогло: молчали крестьяне.

Тогда пошли в толпу помещик с полковником. Укажет на кого помещик, каратели того и тащат за собой, отводят в сторону. Вот приблизился помещик к деду с Миколкой, сурово глянул.

— Кто такие? Что-то не припоминаю ни тебя, старик, ни хлопца этого.

— Я тоже с тобой не знаком. Не приводилось встречаться, — процедил сквозь редкие свои зубы дед Астап.

— А ты, старый черт, отвечай, когда у тебя спрашивают! Шутки шутить я с тобой не буду… Кто и откуда? — орет пан-барин, а сам аж раскраснелся от злости.

— Человек я — вот кто, — упрямо промолвил дед.

Рассвирепел помещик, схватил деда Астапа за плечи. Поднял тут дед Астап руки, и увидел их пан-барин: костлявые, худые, с вечными мозолями, с въевшимся в кожу нагаром от деповского железа, с несмываемыми следами мазута… Глянул на них помещик и задрожал весь.

— Недаром ты отираешься тут, среди мужичья! Из рабочей банды, видать, из деповских…

Сорвался голос у пана-барина, сипит, щеки трясутся. Подскакивает к Миколке, спрашивает:

— Говори, кто этот старик?

— Мой дедушка.

— Ах, вот оно что! И кто он, твой дед, такой?

— Ну дед… Просто дед — и все тут!

— А ты сам откуда взялся, щенок? Кто ты такой?

Хотел Миколка сказать, что никакой он не щенок, а самый настоящий сын большевика, да поймал взгляд деда Астапа и спохватился, негромко проговорил:

— Я дедушкин внук…

— А фамилия твоя?

И опять поймал Миколка взгляд деда Астапа и вымолвил только:

— Не знаю.

Будто змея какая ужалила того пана-барина.

— В погреб их обоих! — завопил во всю глотку.

И потащили конвоиры Миколку с дедом к мужикам, которых охраняла усиленная стража.

Между тем солдаты согнали коров и крестьянских лошадей. Помещик отбирал часть себе, а остальную скотину немцы собирались отправить на станцию. И все кружились над пепелищем черные вороны, и дымились плетни да деревья в садах. А под обгорелой грушей лежали двое расстрелянных крестьянских парней.