Миклухо-Маклай

Не дождавшись шхуны, Николай Николаевич отправился на двух пирогах в дальнее плавание вдоль северо-восточного побережья. Как всегда, его сопровождал Каин. По пути следования Миклухо-Маклай составлял карту побережья, отыскивал удобные якорные стоянки, производил рекогносцировку местности, поднимался на горные пики. Одному из хребтов он присвоил имя академика Бэра, второму — своего друга Мещерского. Получили наименования и другие хребты и пики, но Маклай по каким-то соображениям не доверил бумаге названия этих хребтов. Ему нужно было обозначить местность для себя и только для себя.

На этот раз его записи отличаются предельной скупостью. Если записки попадут в чужие руки, то заполучивший их так ничего и не узнает о взаимоотношениях туземцев, о важных событиях на побережье, о деятельности самого Маклая. Это беглые заметки весьма общего характера.

После двух путешествий по Малакке Миклухо-Маклай стал предусмотрительным. Нельзя вооружать колонизаторов знанием той или иной малоисследованной страны. За его записками охотятся, ловят каждое неосторожно брошенное слово. Будь нем, Маклай! К чему слава, успех, если они покупаются ценой предательства друзей? Слово Маклая одно, и он никогда не изменит своему слову. География никогда не была пассивной, созерцательной наукой. Она служила компасом прежде всего торгашам и завоевателям всех мастей. География — это кровь и пот человечества, звон мечей и грохот пушек.

Александру Мещерскому он написал: «Размышления о судьбе туземцев, с которыми я так сблизился, часто являлись сами собой, и прямым следствием их был вопрос, окажу ли я туземцам услугу, облегчив моим знанием страны, обычаев и языка доступ европейцев в эту страну. Чем более я обдумывал подобный шаг, тем более склонялся я к отрицательному ответу. Я ставил вопрос иногда обратный. Рассматривая вторжение белых как неизбежную необходимость в будущем, я снова спрашивал себя: кому помочь, дать преимущество, миссионерам или тредорам? Ответ снова выпадал — ни тем, ни другим, так как первые, к сожалению, нередко занимаются под маской деятельностью последних и подготавливают путь вторым. Я решил поэтому положительно ничем, ни прямо, ни косвенным путем, не способствовать водворению сношений между белыми и папуасами».

И в самом деле, никогда еще не размышлял он так много о судьбах народов, как теперь. Он или сидел на песчаном берегу и задумчиво глядел в морскую даль, или же в окружении папуасов неторопливо брел по горной тропе, не замечая ничего вокруг.

Мысли приходили разные. Некоторые нашли отражение в его письмах. Зоркий глаз Маклая видел сквозь пелену времени то, чего не замечал пока никто. Анатомируя расистские теорийки буржуазных ученых, своих современников, он беспощадно вскрывал подоплеку всех этих «теорий», доводил их до логического конца.

Еще целая историческая эпоха отделяет Миклухо-Маклая от той мрачной поры, когда начнется разгул фашизма в Европе, но Маклай предвидит и предупреждает…

Он пишет:

«Возражения подобные: темные расы, как более низшие и слабые, должны исчезнуть, дать место белой разновидности, высшей и более, сильной, мне кажется, требуют еще многих и многих доказательств. Допустив это положение и проповедуя истребление темных рас оружием и болезнями, логично идти далее и предложить отобрать между особями для истребления у белой расы всех неподходящих к принятому идеалу представителей единственно избранной белой расы. Логично не отступать перед дальнейшим выводом и признать ненужными и даже вредными всякие-больницы, приюты, богадельни, ратовать за закон, что всякий новорожденный, не дотянувшись до принятой длины и веса, должен быть отстранен…»

И разве не так поступали германские нацисты с теми, кто не подходил к их идеалу «избранной белой расы»? Это они ввели в практику массовое уничтожение, придумали новую расовую диагностику, превращающую всякого фашистского громилу в «нордического человека», это они зажгли печи Майданека и Освенцима и залили Европу кровью десятков миллионов людей…

Маклай далеко видел.