Микита Братусь

— Это твое лучшее приданое, девчина, с ним не стыдно вступать в новую жизнь… Будь моя воля, спросил бы я сейчас каждого из членов нашей великой семьи: с чем ты, друже, вступаешь в коммунизм, в самую светлую эру человечества? Оглядись, проверь себя и, если обнаружишь, что не очень много приобрел, догоняй немедленно, товаришок!

— И это я обещаю сделать, Микита Иванович, — смеется тугой кочанчик.

Смотрю на нее, на такое круглолицее, симпатичное, славное существо, и невольно сам улыбаюсь. Еще Иван Владимирович говорил, что сад облагораживает и смягчает характер человека. Влияют на нас сады! Работала бы моя Оришка здесь — была бы она еще ласковее ко мне. Лаской к людям наливается здесь душа, льется через край. Правда, мы, садовники, тоже бываем злы и беспощадны, когда вредитель наседает в мае, посягает на все наше будущее, на завязь, на заложенные опыты, на смелые наши мечты. Труд садовника беспокойный, но почетный и по самой своей сути мирный. Я сказал бы: не просто мирный, наш труд может служить символом мирной человеческой деятельности, направленной к красоте и достатку. Тот, кто думает об авантюрах и разрушениях, сады сажать не станет: зачем они ему? Вот говорят: голубь мира… А по мне, так рядом с голубем и веткой благородного лавра изобразить бы на эмблеме мира молоденький саженец… черешни, яблоньки или дубка. Не посягает он ни на кого, растет себе в глубину и вверх, мирный, беззлобный, добрый… Однако в нем заключена могучая сила — способность развиваться, расти, и этим он грозен для суховеев, для черных бурь и для многих других врагов человека.

Отпускаем саженцы, разговариваю об этом со своей ученицей Зиной Снегиревой, Она смотрит на меня внимательно, слушает задумчиво, а потом, вздохнув, говорит, что полностью согласна со мной.

Лидия Тарасовна повела товарища Зюзя к лимонарию, я их вижу сквозь деревья: остановились возле третьей траншеи, беседуют. Вернее, говорит одна Лидия Тарасовна, показывает куда-то рукой, а долговязый Зюзь стоит над ней, как журавль, покачивает головой, будто упрямо и сердито клюет что-то. Клюй, клюй, товарищ Зюзь, это тебе на пользу… Не знаю, мучит ли его до сих пор цынга. Воевал в Заполярье, привез цынгу. Зюзиха как-то рассказывала Оришке, как встанет муж утром, а на подушке кровь… Дождусь лимона, дам и ему, пусть закислит себе десны.

Осмотрели траншеи, пошли к магонии…

А вот и мои горнячки́ защебетали в саду. Дорог сюда они знают много, особенно летом, научились обходить мелешковы шлагбаумы. Только летом они бегают черномазые, загорелые, а сейчас идут стройно, как под знаменем, в белых рубашках, в красных галстуках. Далеко их слышно — целым табунком приближаются, звенят. Кто, по-вашему, впереди выступает с таким независимым, геройским видом? Да это же не кто иной, как мой законный внук Левко, Лев Богданович!

Глаза у него большие, блестящие, сливами горят на чистом, матовом личике. Я думаю иногда: в кого он пошел такой смышленый, быстрый и бесстрашный? Лето он всегда гостит у меня, навоюется с ним Оришка вволю. На бабушкиной картошке внук помидоры прививает, а захочет Оришка за ухо потянуть — не дается. Отбежит на берег и, как белка, — на самый высокий осокорь! Оришка его и там найдет, но поделать ничего не может: малыш уже так высоко, что и взглянуть страшно. Бегает Оришка, как квочка, кругом, «Левко!» да «Левко!» А Левко и в ус не дует, покачивается на самой верхушке и смеется над бабкиным положением.

— Буду сидеть тут, — говорит, — пока мои гибриды на картошке не поспеют.

К моей науке парнишка очень жаден. Замечаю это не только по тому, что губы у Левка все лето в вишнях и что он помидоры на бабкиной картошке прививает, а, главное, по тому, что часами стоит около меня, присматривается, вдумывается, расспрашивает о всяких секретах растительного царства.

Сказано ведь: юные мичуринцы! Все им в саду интересно, на все у них глазенки широко раскрыты. Магония зовет: смотрите, какая я зеленая; птицы зовут с тополя: скорее сюда, а маленький садовый трактор и свой голос подает: остановитесь возле меня, ребятки, подивитесь на меня, пощупайте, поспорьте!

Настороженно здороваясь с Мелешко, пионерия обтекает его с двух сторон и уже летит прямо ко мне, весело салютует, почет деду отдает.

Для одних я «дедусь», для других «Микита Иванович», а какому-то карапузу — слышите? — «товарищ Братусь»!

Вот уже у меня и товарищ: от горшка два вершка. Обступили, облепили меня, даже светлее стало вокруг, — наперебой требуют:

— «Сталинского»! Шафранов! Симиренка!

— Да угомонитесь вы, галчата!

— Мы не галчата! Мы — юные натуралисты!

— Прошу прощения… Кого же, однако, мне слушать?

— У нас есть староста кружка!

— Староста, покажись… А, Лев Богданович Братусь! Очень приятно…

Все им отпускаю, перед ними устоять не могу. Легко жить на свете с такой детворой… Не прутики какие-то им выделяю, а самые лучшие, хорошо сформированные, отобранные для себя саженцы. Знаю, что жалеть не буду, потому что передаю их пусть в молоденькие, но в надежные руки нашей веселой, смекалистой и живучей смены.