Михаил Орлов

«Полк был расстроен, почти на половину уничтожен, большинство офицеров перебито и взято в плен, но он не был разбит: он ещё слушался своего командира; по переходе через плотину остаток полка быстро собрался по “аппелю”[51] и построился на левом берегу Раузницкого ручья. Гвардия Наполеона не решилась преследовать… Подоспела пехота Бернадотта[52] и тоже остановилась… Знамёна нашей гвардии не были поруганы…

Полк, впервые увидавший огонь, кровью своей запечатлел Царское слово — быть ему первому в списках нашей кавалерии»^{66}.

…Интересно, подъезжал ли маршал Бернадот к своим передовым порядкам (французские маршалы нередко так делали, равно как и командиры наших русских корпусов), и видел ли его тогда издалека эстандарт-юнкер Орлов? Ведь не пройдёт и десяти лет, как они встретятся в совершенно иных условиях…

В этом бою, в знаменитой кавалергардской атаке, по какому-то нелепому капризу судьбы, были убиты два офицера, имевшие в полку старших братьев — ротмистр барон Казимир Лёвенвольде 2-й и только что произведённый в чин корнета Никита Лунин 2-й.

Впоследствии, в сибирской ссылке, Михаил Лунин напишет:

«Мой брат и я были воспитаны в римско-католической вере. У него была мысль уйти в монастырь, и это желание чудесно исполнилось, ибо он был унесён с поля битвы, истекающий кровью, прямо в монастырь братьев-миноритов, где и умер, словно младенец, засыпающий на груди матери»^{67}.

Карл Лёвенвольде не напишет ничего, ибо ему была уготована судьба не менее славная, нежели его брату — только несколько лет спустя… Пока же, в финале сражения, именно он командовал кавалергардскими пикетами, прикрывавшими отступление союзной армии с Аустерлицкого поля. Получив известие о смерти брата, ротмистр отвечал с ледяным спокойствием: «Ничто не препятствует и мне положить свою жизнь на алтарь Отечества», и продолжал стоять под неприятельской картечью, пока последний русский солдат не перешёл через плотину…

«На левом берегу Раузницкого ручья стоят остатки Кавалергардского полка. На противоположном берегу, на холме, стоит Наполеон, окружённый многочисленной свитой. У подножия холма — его гвардия с мамелюками, только что вернувшимися из своей последней атаки. Рапп приказывает подвести пленных офицеров к Наполеону. На вопрос Наполеона: “Кто старший?” — ему назвали князя Репнина. “Ваше имя?” — спросил Наполеон. — “Князь Репнин”. — “Вы командир Кавалергардского полка императора Александра?” — “Я командовал эскадроном Кавалергардского полка”. — “Ваш полк честно исполнил долг свой”. — “Похвала великого полководца есть лучшая награда солдату”. — “С удовольствием отдаю её вам. А что это за молодой человек с вами?” — “Это сын генерала Сухтелена[53]. Он служит корнетом у меня в эскадроне”. — “Он слишком молодым вздумал тягаться с нами”. — “Молодость не мешает быть храбрым!” — смело ответил Сухтелен. — “Хороший ответ, молодой человек! Вы далеко пойдёте”.

Кавалергардские офицеры нашли в шалашах французской главной квартиры самый радушный приём и попечение о своих ранах»^{68}.

Император Наполеон оказался прав: в 1813 году, всего 25 лет от роду, Павел Сухтелен[54] принял Волынский уланский полк и через несколько месяцев был произведён в генерал-майоры за взятие французского города Суассона…

* * *

Мы помним, как из-за неосторожных… так скажем… слов в письме Наполеона Александру I развалился, ещё не создавшись, несокрушимый союз Франция — Пруссия — Россия.

«Это хуже, чем преступление. Это ошибка», — сказал один позабытый ныне французский юрист, и вскоре его слова приписали Талейрану. Что ж, если преступления искупаются понесённым наказанием, то ошибки следует пытаться исправить. Именно поэтому император Наполеон поспешил проявить великодушие по отношению к русским пленным.

«Раненого князя Репнина перевезли в аббатство Мельк, где ему отвели удобное помещение и обеспечили хороший уход. Княгиня Варвара Алексеевна[55], следовавшая за мужем и бывшая в это время в Тешене, получила доступ к больному. В Брюне[56] Репнин снова был представлен Наполеону, который даровал свободу ему и его товарищам, сказав, что возвращает их императору Александру. Комендант Брюна (Pannetier), однако, отказывался отпустить пленных, прежде, чем они дадут честное слово не воевать против Франции. Военный министр Бертье, к которому была препровождена жалоба князя Репнина на коменданта, держался такого же толкования слов Наполеона. Тогда Репнин заявил, что “он присягнул служить своему Государю до последней капли крови, и потому предложения принять не может”. Всё это замедлило освобождение пленника»^{69}.

Легко ли проигравшему оценить благородство победителя, даже просто поверить в наличие такового? Благородный жест сильного подчас представляется слабому как ещё большее его унижение. Вряд ли освобождение пленных прибавило русскому царю симпатий к французскому императору — скорее наоборот…

* * *