Михаил Горбачёв. Жизнь до Кремля.

Её отца, расстрелянного в 1937 году, я хорошо помню, это был очень живой, интересный, яркий человек, хороший оратор (однажды в Новосибирске я был на его лекции по международным вопросам), по моим понятиям — самородок. Кстати, поженились мы с Зинаидой Ивановной сразу после войны. И в этой связи не могу не вспомнить одно из писем, полученных мною, когда началось «дело Гдляна» и сотни, тысячи людей посчитали нужным выразить мне свою поддержку. И.А. Спирина из Москвы писала: «Уважаемый Егор Кузьмич! Мне ясно, кто вы и что вы очень порядочный человек, если в сталинские годы вы не побоялись жениться на дочери репрессированного «врага народа». Этот факт вашей биографии говорит о многом».

Скажу откровенно, это письмо тронуло меня до глубины души. Действительно, до 1953 года, до смерти Сталина, я очень чувствовал, что означало быть женатым на дочери репрессированного генерала. Об этом обязательно полагалось указывать в анкете. Я знал случаи, когда сурово наказывали людей, скрывавших такого рода подробности своей биографии, — анкеты в ту пору проверялись сверхтщательно, месяцами. Короче говоря, человек с такой анкетной записью считался как бы второсортным. При случае ему могли напомнить о незримом клейме «враг народа», витавшем над семьей. А за напоминанием могли последовать и вполне определённые выводы.

В 1949 году и мне основательно напомнили об этом.

В то время я уже работал первым секретарём Новосибирского обкома комсомола, и по нашей инициативе на заводах и в колхозах начали создавать молодёжные бригады. Это было широко распространено в войну и давало хорошие результаты на производстве. Мы считали, что молодёжные коллективы нужны и в мирное время. Казалось бы, что тут дурного? В Москве рассудили иначе. Меня обвинили в том, что я будто бы пытаюсь оторвать молодёжь от партии, и навесили грозный ярлык «троцкиста».

Но я ведь был не рядовым комсомольцем — первым секретарём обкома! Отчёт нашего обкома слушали в Москве, на заседании бюро ЦК ВЛКСМ, проходившем под председательством Н.А. Михайлова, первого секретаря ЦК комсомола. При этом моё положение осложнялось одним опасным для меня обстоятельством. До этого было раскручено трагическое «ленинградское дело». По этому делу был привлечён второй секретарь ЦК ВЛКСМ, бывший первый секретарь Ленинградского обкома комсомола Иванов — умнейший человек. У меня с ним были добрые отношения, он меня поддерживал, и об этом знало руководство ЦК. Иванов был оклеветан, осужден и погиб, — случившееся с ним я переживал страшно, не мог, конечно, поверить в его виновность. Да ещё зная судьбу генерала Зиновьева.

А совсем скоро и сам был обвинён в «троцкизме»… Казалось бы, слушали отчёт обкома, и ведь было о чём говорить, — мы старались, немало делали, но, понятно, у нас было немало недостатков, — а вот посыпались упрёки в «троцкизме». На бюро разговор начал Михайлов, приписавший мне стремление оторвать молодёжь от партии. Всё время подчёркивал: так поступали троцкисты. Я пытался было защищаться, однако слушать не стали. Члены бюро, разумеется, знали, что моя жена — дочь репрессированного генерала. Прямо никто этого не произносил, но я-то чувствовал, что этот факт витал в воздухе. Короче говоря, политический приговор был вынесен быстро: снять с должности первого секретаря обкома комсомола!

Парадокс заключался в том, что я по неопытности в то время вовсе не испытывал чувства опасности. Видимо, недопонимал всей серьёзности создавшегося положения. А может быть, просто сказался характер: поскольку совесть моя была чиста, я предпочёл не прятаться, а, что называется, полез на рожон. И потому сгоряча написал письмо в ЦК ВКП(б), где изложил суть дела и просил в нём разобраться.

Буквально дня через два-три меня вызвали в оргинструкторский отдел ЦК партии. Товарищ, к которому попало моё письмо, сидел в небольшой комнате не один. Там ещё был стол, за которым работала какая-то женщина. Разговор, помню, начался неторопливо, с того, что инструктор принялся расспрашивать меня о жизни, о молодёжных рабочих бригадах…

В это время женщина поднялась и вышла, держа в руках какие-то бумаги. Мы остались одни. И вдруг разговор сразу же приобрёл совсем другой характер. Инструктор, фамилию которого я, к величайшему сожалению, не запомнил, сказал мне:

— Товарищ Лигачёв, очень вам советую никуда больше не обращаться, и, пожалуйста, поскорее уезжайте домой. Вы меня хорошо поняли? Очень советую: никуда больше не обращайтесь. А я доложу, что беседа с вами состоялась.

Видимо, у меня в тот момент был слишком недоумённый, даже ошарашенный вид, и инструктор, кивнув на соседний стол, продолжил:

— А вы знаете, кто эта женщина? Это товарищ Мишакова… Ну что, до свидания?