Мика и Альфред

На прощание Мика подарил инвалидам две бутылки «белой головки», но пить, как всегда, вежливо отказался. И попрощался, предварительно спросив, где похоронен Николай Трофимович – безногий кавалер ордена Славы и медали «За отвагу».

… На следующее утро собрался в Каскелен.

Добирался туда на попутках, а там уже, чтобы не лялякать языком с охраной – кто, да что, да зачем, сразу же пошел в райком комсомола, к тому второму секретарю-уйгуру с дыркой в животе от немецкой пули. А тот уже не второй секретарь, а первый. Еще лучше!

Уйгур сразу вспомнил «Мишку-художника», обрадовался, позвонил новому заведующему детдомом для трудновоспитуемых подростков, чтобы пропустили Мику на территорию. А старый заведующий еще до майских праздников от туберкулеза загнулся.

– Слышали про тебя, слышали, – завистливо сказал комсомольский секретарь. – В кино работаешь, артистов живых видишь!… Когда назад, в город?

– Я на часок всего, – ответил Мика. – Наладчика одного повидать. Привез ему кое-что. Может, пригодится…

– Вот и хорошо! – обрадовался комсомольский вождь Каскелена. – Я как раз в Алма-Ату в обком комсомола наладился. На совещание вызывают. Могу и тебя захватить.

– Спасибо.

– Значит, так, – секретарь посмотрел на часы, – ровно к двум я за тобой к проходной подъеду. Идет?

– Еще как! – улыбнулся ему Мика. Этот уйгур ему всегда нравился.

… Встреча с Валеркой была мучительной и тягостной.

Валерка рыдал в голос, умолял Мику забрать его отсюда! Все шмотки, которые ему Мика привез, отпихивал, разбрасывал, орал, что ему ничего не нужно – только бы уехать отсюда вместе с Микой… Не притронулся ни к одному яблочку, ни к кусочку колбасы. Даже хвостика от сушеной дыньки не попробовал!…

Кричал, захлебывался слезами, клялся, что будет вести себя хорошо, воровать не будет, к «косухе» никогда не притронется, учиться пойдет – только забери меня, Мишенька, родненький!… Не оставляй меня здесь, Мишанечка!…

Мика и сам еле сдерживался. Пальцы дрожали, спичка о коробок не чиркалась. Еле прикурил. А потом уже без спичек закуривал – одну папироску от другой.

Все пытался и пытался объяснить Валерке, что нет у него никакой возможности забрать его отсюда. Некуда – сам между небом и землей…

Только про то, что теперь он не в кино работает, а совсем другим занимается, ни словечком не обмолвился.

Бормотал Валерке что-то бессвязное и беспомощное, а сам все время будто из-за стенки слышал свой собственный разговор с отцом, с Сергеем Аркадьевичем Поляковым, на рынке за складом, на ящиках из-под яблок.

Тут Валерка и понял, что Мика никогда не заберет его с собой. Сказал тихо и внятно, уже без слез и рыданий:

– Лучше бы ты меня тогда вместе с теми убил, Поляков.

Мика схватил Валерку, прижал к груди. Долго не отпускал. А потом оставил ему денег, погладил по стриженой голове с лишаями и уехал на старом райкомовском «виллисе» в Алма-Ату вместе с каскеленско-комсомольским секретарем-уйгуром…

***

Сутки Мика пролежал в своей каморке, в домике Лильки Хохловой. Ничего не ел. Только воду пил и курил. Два раза выходил во двор – по надобности. Возвращался в каморку, на кушетку, и снова – глаза в потолок, обшитый белыми от известки квадратными листами фанеры.

Лаврик ни о чем не спрашивал. Мика не говорил.

Лилька, добрая душа, переговаривалась с Лавриком только шепотом, мимо каморки Микиной ходила неслышно, будто мимо госпитальной палаты с тяжелораненым…

На вторые сутки Мика в третий раз вышел во двор, разделся догола, отвернул водопроводный кран, выведенный в садик для поливки яблонь, и долго фыркал под сильной струей ледяной воды.

Уже одетый, прилизанный, вошел в Лаврико-Лилькину половину. Лилька очень по-домашнему раскатывала тесто на столе, Лаврик в одних трусах, весь в наколках, лежал на высокой постели поверх покрывала, читал «Записки Пиквикского клуба».

– Пока свободою горим, – без улыбки произнес Мика, – пока сердца для чести живы, мой друг… Может, сабантуйчик какой-нибудь сообразим, а?…

***

Больше в Каскелен никогда не ездил.

Только раз в месяц, не по службе, а по личному, в детдоме появлялся тот самый уйгур – комсомольский секретарь, разыскивал Валерку и передавал ему туго перевязанную картонную коробку из-под американского яичного порошка. Говорил, глядя мимо Валерки:

– Гостинец тебе опять, однако. Сам знаешь от кого…

А мимо глядел, чтобы не обижать Валерку. Зачем пацану знать, что его старший и любимый кореш вовсе теперь не «Мишка-художник», а профессиональный вор-гастролер. Домушник. Скокарь. Что на него уже с полгода охота идет…

Секретарь и сам об этом проведал недавно. Попытался в алма-атинской милиции разузнать местожительство Михаила Полякова – бывшего воспитанника ихнего Каскеленского детдома для трудновоспитуемых подростков. Хотел пригласить его к себе в райком на работу с предоставлением жилплощади. Потому как для хорошей наглядной и пропагандистской агитации в дни войны Каскеленскому райкому комсомола собственный художник был нужен позарез! Он даже штатную единицу для Мишки выбил в обкоме.