Миграции

Гарриет — профессор-биолог из Праги, одна ее докторская диссертация посвящена изменениям климата, другая — орнитологии. Она самозабвенно спорит с Найлом, как мне кажется, потому, что он ставит под сомнение ее профессионализм, чего не делает больше никто. Ее теория, что миграции нужно просто пресечь, — предмет их бесконечных споров. Мое мнение по этому вопросу очевидно — и никому не интересно.

— Миграции — исконная часть их натуры, — говорит Найл.

— Это можно изменить, — заявляет Гарриет. — В нынешней ситуации без адаптаций не обойтись. Именно это от них и требуется: только адаптировавшись, можно выжить, как оно всегда и было.

— Мало, что ли, мы заставляли их адаптироваться к нашему варварству?

В этом зале, похоже, все время только это и происходит: они спорят по одним и тем же вопросам, раз за разом, по кругу.

Разговор переходит на полярных крачек, ибо Найл много о них писал и предсказывал, что из всех птиц они проживут дольше всех, потому что научились совершать самые длинные перелеты на всем земном шаре.

— Это не имеет значения, — вступает в разговор еще один биолог, Ольсен Далгард из Дании. — Еще пять — десять лет — и они не смогут преодолевать это расстояние. Никаких источников питания на пути, ничего у них не выйдет.

— Вы не в своем уме, если думаете, что морские хищные птицы проживут дольше других, — обращается Гарриет к Найлу так, будто сейчас начнет заключать ставки. Дольше всех проживут травоядные болотные виды. Те, чья экологическая ниша еще не разрушена. А рыбы больше нет, Найл.

— На самом деле не совсем так, — отвечает он спокойно: с вечным спокойствием, как будто ему все равно, хотя я-то знаю точно: он почти не спит, настолько велик его ужас.

— Практически, — говорит Гарриет.

Найл не возражает, но я-то его знаю. Он верит в то, что крачки будут совершать перелеты, пока это необходимо; если хоть где-то на планете останется пища, они ее найдут.

Я, извинившись, выхожу: устала и хочется подышать. В прихожей ждут теплые сапоги и зимняя куртка. Я одеваюсь и вступаю в мир зимы. Ноги ведут меня к самому просторному загону. Кажется, я правильно расслышала чьи-то слова, что он занимает половину территории парка в четыре с половиной тысячи квадратных километров, при этом весь обнесен одним длиннющим забором. Там живут изумительные животные, не только местные, шотландские: многих изъяли из естественной среды и переселили сюда в попытке спасти от уничтожения. Здесь много лисиц и зайцев, оленей, лесных кошек и рысей, редкие рыжие белки, скрытные мелкие куницы, ежи, барсуки, медведи, лоси; жили здесь и волки, пока последний не умер. Второго такого заказника нет во всем мире, но и его возможности ограниченны. Баланс между хищниками и их добычей неустойчив, а эти представители разных видов — последние.

Как бы мне хотелось пройти сквозь сетку забора. Внутренняя сторона интересует меня куда больше внешней, но на такой поступок даже у меня глупости не хватит. Вместо этого я ухожу к берегу озера — пусть это и не океан, но все равно облегчение для легких. Купаться в нем не положено, и я все же купаюсь. Короткое погружение в ледяную воду — и быстро наружу, я торопливо натягиваю одежду и чувствую себя куда живее прежнего. Однажды я видела там выдру и прямо растаяла.

Все эти привилегии достались мне по счастливой случайности, после брака с Найлом. Жить здесь, в этом редкостном уголке мира, населенном почти всеми еще существующими дикими животными. Я этого не заслужила — я ничего в это не вкладываю, кроме своей любви к мужчине, который вкладывает очень много. Другой мой вклад — искренняя любовь к этим созданиям. Она всегда при мне, при всей ее малозначительности.

Я не тороплюсь назад, в большую столовую, где все едят вместе, вот только Найл еще работает, поэтому я ужинаю одна, а потом ложусь спать в нашем домишке. Засыпаю еще до его возвращения, так оно случается почти всегда. А еще он обычно встает и уходит, пока я не проснулась. Поцелуи, которые он когда-то оставлял для моих сновидений, довольно давно иссякли.

Заснуть сегодня непросто. Я, похоже, простудилась, потому что все время кашляю. В горле щекочет, сколько воды ни пей, не помогает. Найла будить не хочется, я встаю, надеваю теплые носки и шерстяной свитер. Иду в туалет. Он примыкает к спальне, но в темноте кажется, что до него очень далеко. Ноги всё двигаются, шаркают, им куда холоднее, чем следовало бы. Наконец руки нащупывают выключатель, я его поворачиваю, но электричество отключили. В туалете темно и холодно. Воздух просто ледяной — наверное, мы забыли закрыть окно. При свете красного огонька от электрической бритвы Найла я вижу смутный очерк своего отражения, сверкание глаз. Я моргаю, хмурюсь тому, как красный свет отскакивает от глазных яблок: будто животное в темноте.

Снова кашель, хуже прежнего. Горло саднит, дерет, и есть что-то еще, оно меня тоже царапает. Я засовываю пальцы в рот, забираюсь подальше, чувствую прикосновение чего-то мягкого, щекочущего. Тяну, кашляя и задыхаясь, освобождаю горло. Что это — не видно, но в раковине оно похоже на перыш…