Миграции

— Проголосуем, — решает капитан. — Кто за то, чтобы повернуть обратно и отдать судно?

«И отдать Фрэнни» — этого можно и не добавлять.

Я замираю.

Не поднимается ни одной руки.

— Кто за то, чтобы идти дальше — и будь что будет?

Молчание.

Потом в воздух поднимается одинокая рука — Аника.

— Куда ж теперь денешься, — бормочет он, — уж пойдем до конца.

Одна задругой поднимаются и остальные руки. Я смахиваю слезы со щек, пальцы трясутся от возбуждения.

Вчера вечером со всем этим было покончено. А сегодня мы углубились в чащу еще дальше прежнего.

— Значит, идем на юг, — подводит итог Эннис, — и будем надеяться, что нам хватит горючего, потому что нас объявят в розыск, в порт нам теперь не зайти до самого конца.

— Будем надеяться, что движки не подведут, — добавляет Лея.

— И молиться, что поймаем рыбу, — произносит Дэш.

— И еще за птиц, — говорит Аник.

Я киваю.

И за птиц.

Я выношу свою постель на палубу и сплю там. Не в состоянии я оставаться в этой каморке, несмотря на все возражения Леи. В качестве уступки я привязываю себя за запястье к лееру, чтобы не свалиться за борт в плохую погоду или в приступе лунатизма. Снаружи холодно и прекрасно. Чистое небо усыпано звездами.

Позже с мостика приходит Эннис и садится на деревянный настил рядом с моим спальником. Он, как это ему свойственно, молчит.

Поэтому разговор начинаю я.

— Почему они проголосовали за то, чтобы идти дальше? — спрашиваю я, потому что весь вечер задавала себе этот вопрос. Остальных, в отличие от Энниса, ничто со мной не связывает.

— Ты — одна из нас, — говорит Эннис. — А мы своих не сдаем.

Слышать это больно, и это особая боль — пугающая и светлая одновременно. Я опускаю голову на колени, смотрю вверх, на луну. Нынче почти полнолуние, и она не белая, а золотая.

— Я не хотела его убивать, — бормочу я. А потом: — Неправда. Хотела. Я именно что хотела его убить. Мне кажется, именно поэтому и не стоило всаживать в него нож.

Эннис долго молчит и не двигается. Над нами вращается ночь.

По прошествии целой вечности он произносит:

— Может, и нет. Но я рад, что ты это сделала.

20

ИРЛАНДИЯ, ГОЛУЭЙ. ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД

Когда-то мир выглядел совсем иначе, — говорит Найл в микрофон. — Когда-то моря населяли создания настолько удивительные, что нам они показались бы фантастическими. Были существа, которые скакали по равнинам и скользили в высокой траве, существа, которые спрыгивали с веток деревьев — деревьев тоже было в изобилии. Когда-то существовали великолепные крылатые твари, парившие в мире небес, а теперь они уходят. — Он делает паузу, ищет в аудитории мое лицо. — Не уходят, — поправляет он себя. — Их безжалостно и неразборчиво истребляет наше равнодушие. Наши лидеры решили, что экономический рост важнее. Что кризис вымирания — приемлемая цена за их алчность.

Он говорит: порой ему трудно закончить. В горло выплескивается желчь, можно сломать кафедру руками, так отвратительно ему то, кто мы есть — мы все, сколь вредоносен наш биологический вид. Он называет себя лицемером, поскольку вечно говорит и ничего не делает, по его словам, себя он ненавидит так же сильно, как и всех остальных, он такой же соучастник, потребитель, живущий в богатстве и роскоши, которому нужно все больше, больше и больше. Он говорит: его завораживает простота моей жизни, он мне завидует, а мне это кажется занятно, потому что я никогда на себя не смотрела под таким углом. Когда он спрашивает меня, чего мне хочется на самом деле, в самой глубине души, мне в голову только и приходит, что плавать и гулять, так что, видимо, он прав.

Я вижу, что сегодня лекция ему дается с трудом. Я много месяцев не приходила к нему в аудиторию, и мне больно слышать, какое отчаяние звучит в его голосе, какой гнев скрывается за взвешенностью формулировок, откровенными обвинениями и потребностью добиться от нас понимания. В голосе Найла я слышу ярость по поводу тщеты его усилий, и мне хочется хоть как-то облегчить его бремя, сгладить прикосновением пальцев или шепотом губ, но гнев этот больше меня, его столько, что он может захлестнуть весь мир.

После лекции я жду Найла в лаборатории. Заставляю себя посмотреть на чучело чайки, по-прежнему приколотое и распяленное: не знаю, зачем мне это. Может, дело в том, что оно возвращает меня к нашему первому прикосновению, тогдашней близости и страху.

— Мир станет лучше, если в нем можно будет делать чучела людей, чтобы потом изучать, — произносит, входя, Найл.

Мне не сдержать легкой улыбки.

— Вряд ли.

— Показать тебе одну вещь?

Я иду с ним к экрану проектора. Он гасит свет, но ничего не показывает, смотрит на мое лицо, глаза и тихо произносит:

— У тебя такой усталый вид, милая.

В последние дни меньше приступов лунатизма, но больше кошмаров. Они обычно сменяют друг друга. Я немножко боюсь сна, немножко боюсь своего тела и его поступков. Но сейчас меня тревожит другое.

— У тебя вид отчаявшийся, — говорю я. — Все в порядке?

Он нежно целует мне веки. Выдохнув, я прижимаюсь к нему, прекрасно зная, что ничего у него не в порядке.