Миграции

Подают еду, очень вкусное рагу из зимних овощей. Бэзил бросил свою вечную клоунаду, разве что похаживает вокруг стола и убеждается, что сверху на тарелке у каждого лежат веточка розмарина и ломтик лимона и что каждому взрослому налит бокал вина. Мне самой удивительно, как меня впечатляют его въедливость, дотошность, внимание к деталям. Он замечает, что я на него таращусь, и подмигивает, все тем самым испортив.

— Я пока не совсем поняла, кто эта ваша новенькая, — заявляет Гэмми, и все глаза обращаются на меня.

— Она у нас орнитолог, — поясняет Мал. — Ее птицы покажут нам, где рыба.

— Птиц больше не осталось, — возражает Ферд.

— Немножко осталось, — отвечаю я ей. — Просто они прячутся.

— А какие остались? — интересуется Хэлли.

— Полярные крачки, — говорю я.

И внезапно оказываюсь в лаборатории мужа в тот миг, когда он мне впервые о них рассказал. Я с ним рядом, и он плачет настоящими слезами — я впервые вижу слезы у него на глазах, — рассказывая о том, какое долгое странствие совершают эти маленькие птички, об их отваге: «Это самая длинная миграция во всем животном мире, из Арктики в Антарктику и обратно».

— А ты за ними следишь, Фрэнни? — спрашивает Гэмми. — Изучаешь их?

Я киваю.

— У меня на трех трекеры. — Я сглатываю. — Простите, на двух.

— А зачем тебе тогда за ними следовать?

— Такой у меня метод.

— А сотрудники у тебя есть? Или ты все сама делаешь, вот так вот их выслеживаешь? — Гэмми медленно качает головой, не сводя с меня глаз. — Что ж это должно случиться, чтобы выбрать такую одинокую жизнь?

Повисает молчание — все ждут.

Я складываю руки на коленях, осмысляю вопрос.

— Жизнь вообще одинока. Но с птицами не настолько. Они когда-то привели меня к мужу.

Звучит как бред.

Молчание удлиняется.

— Гребаная хрень, — кратко резюмирует Бэзил.

— Бэз, не выражайся, — окорачивает его Дэш, а девчонки дружно хихикают.

После ужина девочки решают петь; судя по всему, делают они это часто. Минут пять пререкаются, с какой песни начать, потом Хэлли заявляет, что сегодня, в мою честь, петь будут только ирландские песни, чтобы я не так тосковала по дому.

Мне же больно: в этих песнях внезапно возникает Кильфенора, родня сидит на кухне и играет специально для меня, возникает мамин домик у моря, тоска по ней, возникает мой муж и расстояние между нашими телами, возникает моя дочь, ребенок, которого я никогда не хотела, билась за то, чтобы его не рожать, дочь, которую я люблю глубинно, опустошающе, дочь, которую я потеряла. Все дело в Ферд, малышке, в ее пальчиках у меня на шее и горячем дыхании у моего уха: она вскрыла мое нутро, и вот я снова держу на руках свою малышку, слишком тихонькую, совершенно бесценную, бездыханную, лишенную тепла, и сколько ни пытайся оставить тот миг в прошлом, никогда не будет конца этой боли, этим терзаниям, ощущению ее непереносимой невесомости в моих ладонях.

Едва ощущая собственное тело, я двигаюсь к выходу. Снаружи холодно, но я это едва замечаю и, прежде чем затворить дверь, слышу вопрос Блю: «Мы ее расстроили?» — и ответ Аника: «Не мы, что-то более темное», — и вот я иду к холмам, берегу, морю. Снимаю одежду, вступаю в ледяную воду, боль безгранична, а кроме — ничего, ничего, ничего.

Я лежу в море, никогда не чувствовала себя такой потерянной, потому что не создана я для тоски по дому, не создана для тоски по тем вещам, от которых всегда стремилась уйти.

Нечестно проявлять доброту к человеку, способному любить, но не способному не скитаться.

В итоге меня отыскали Лея, Гэмми и Хэлли. На берегу они заворачивают меня в одеяло, я слышу чьи-то слова: «Дайте мне умереть» — снова и снова, а потом Гэмми целует меня в лоб, Хэлли гладит по волосам, и держат они меня так крепко, что мы все дрожим, — до меня доходит, что эти слова произношу я.

Оставайтесь, — шепчет Хэлли мне в ухо.

Но я не могу.

НОРВЕГИЯ, ТРОНХЕЙМ.

ВОСЕМЬ ЛЕТ НАЗАД

— Алло?

— Привет.

Я долго слушаю его дыхание.

— Ты где? — спрашивает он; голос очень усталый.

— В Тронхейме.

Краткая пауза, чтобы осмыслить, приноровиться. Я слишком многого от него хочу. Изнуряю его.

— А почему в Тронхейме?

— Потому что я была в Осло, но из-за огней города там не видно северного сияния.

— А ты его отыскала? И какое оно?

— Я на него как раз смотрю с балкона. Совершенно изумительная вещь, Найл. Тебе бы понравилось.

— С чьего балкона?

— Знакомых.

— Там безопасно?

— Ага.

— С чьего балкона? Можешь прислать мне в сообщении имена и адрес?

— Супругов, с которыми я познакомилась за ужином, Анны и Кая, скоро пришлю.

— У тебя денег достаточно?

— Ага.

— Ты когда домой вернешься?

— Скоро.

Короткая пауза. Я сползаю на пол, скользя спиной по стене. В небе пляшут зеленые и алые сполохи. Я чувствую его даже в телефоне: это ошеломительное чувство, будто можно до него дотронуться, ощутить его дыхание на щеке, вдохнуть его запах. От этого кружится голова: от его близости и ужаса его отсутствия.

— Милый, здесь одиноко, — произношу я, и слезы струятся по лицу.

— Милая, здесь одиноко, — произносит Найл.

— Не вешай трубку.

— Не повешу.

Мы не разъединяемся очень долго.

КАНАДА, НЬЮФАУНДЛЕНД. СЕЗОН МИГРАЦИЙ