Миграции

— Необычное дело? — интересуется он.

— Обычное. Так бывает. Они, как правило, летят одним из двух маршрутов. Либо поодиночке, либо небольшими группами, некоторые направляются к востоку, вдоль африканского берега. Другие — к западу, вдоль побережья Америки. А прямо — никогда. Выписывают такие дуги.

— А зачем удлинять себе путь?

— Они летят там, где есть ветра и пища, — как вот ты придерживаешься течений.

— Скопления рыб, про которые ты говорила.

— Именно.

— А ты можешь предсказать, куда они на сей раз направятся?

— У меня есть старые карты, где помечены их прежние маршруты, но данные устарели. Тогда еще была рыба. Теперь океан почти опустел и все иначе.

— Что ты мне предлагаешь делать, Фрэнни?

— Мне кажется, нам нужно последовать за двумя вдоль африканского берега. Больше шансов.

Он долго думает, глядя на экран.

Пульс слегка ускоряется, когда, проследив за его взглядом, я понимаю, куда птицы полетят первым делом. В Ирландию — или совсем рядом.

Эннис качает головой:

— Пойдем за теми, что летят к западу. Те моря я знаю лучше.

— Риск больше, — предупреждаю я. — Вполовину меньше шансов, что они найдут рыбу.

— Я не собираюсь на авось мотаться за красными точками через всю Атлантику.

Чем напоминать ему, что в этом весь смысл нашей затеи, я прикусываю язык:

— Ты тут главный.

— Оставь мне это.

Я открываю рот, чтобы ему возразить, сказать, что компьютер постоянно будет при мне, а потом соображаю, как это глупо. Он не сможет следовать за птицей, которую не видит. Взглянув на точки в последний раз, я оставляю ноутбук и направляюсь к дверям.

— Вот что, — задерживает он меня. — Трекеры у меня есть, а ты-то мне зачем?

Я поворачиваюсь, встречаюсь с ним взглядом. Он смотрит на меня впервые с тех пор, как мы ушли из Гренландии. В глазах вызов, рвущийся на поверхность. Я вижу: он хочет высадить меня обратно на берег, и во мне вскипает бешенство. Хочется на него рявкнуть: пусть только попробует меня выгнать; сказать ему правду: я спалю эту чертову посудину дотла, но не позволю следовать за птицами без меня. Я слишком далеко зашла, слишком много пережила всякой хрени.

Вот только, наряду со свирепым сердцем, есть во мне и спокойное. Голос его часто звучит как голос моего мужа, и оно призывает к осмотрительности, предупреждает, что путь предстоит неблизкий и хитроумие послужит мне лучше, чем ярость.

Я прочищаю горло и говорю:

— Незачем. Зато ты мне нужен. Думаю, ты должен поступить так, как тебе советует совесть.

Эннис отводит глаза, вновь кладет руку на штурвал:

— Как твои руки?

Я не тружусь отвечать. Он сам знает, как мои руки. И изображать, что я ему чем-то обязана, буду только до необходимой степени.

Шкипер меня отпускает.

— Чего он на меня так взъелся? — спрашиваю я вечером в кают-компании.

Члены экипажа глядят на меня поверх карт — они играют в покер. Лея закатывает глаза, опускает их обратно к своим картам.

— Он не взъелся, — начинает Самуэль.

— Мне кто-нибудь правду скажет? Что такое я сделала?

— Дело не в том, что ты сделала, — скованно отвечает Мал.

— А в том, кто ты есть, — брякает Аник без обиняков.

Я смотрю на него — никогда не разберусь в этом непроницаемом лице.

— И кто я есть?

— Салага, — поясняет он. — Опасная. Слишком безбашенная, чтобы находиться на борту.

Слова растворяются у меня на языке.

Повисает душное молчание.

— Ты в этом не виновата, — мягко замечает Дэш. Но это, разумеется, не так.

Пусть и не положено, но дважды в день я захожу на мостик посмотреть, как там крачки. Красные огоньки мерно подмигивают, старательно отслеживая их путь. Птица, за которой мы следуем, ведет нас к югу и к западу, к побережью Канады. Эннис прокладывает курс, на котором, по его расчетам, мы должны перехватить крачку — если она не изменит траектории. Ни о чем другом он со мной не разговаривает, да и смотрит на меня редко, но это не имеет значения; с каждым визитом на мостик я все сильнее привязываюсь к красной точке, сильнее за нее переживаю, сильнее люблю.

Днем море тихое, на небе ни облачка. Мы медленно скользим по гладкой, как стекло, воде.

Я вяжу узлы. Понятное дело.

— Покажи стопорный узел, — говорит Аник.

Я обвязываю канат потоньше вокруг толстого, набрасываю петлю, выбираю слабину, а потом затягиваю до полного стопора.

Аник, похоже, не впечатлен.

— И зачем он нужен?

— Чтобы тянуть что-то вдоль. Или ослабить натянутый шкот, когда шкив застрял.

Он внимательно смотрит мне в лицо.

— Ты хоть представляешь, что это значит?

— Нет.

Он, кажется, почти улыбается. А потом велит мне, козел, завязать еще пятьдесят стопорных, прежде чем перейти к шкотовым.