Мигель Маньяра

Ваше огромное сострадание пугает меня, отец мой. Я чувствую себя плотно окутанным нежностью. Не надо быть столь добрым, отец мой. Я чувствую, как я таю перед вашей добротой. Мне стыдно. Никогда со мной так не говорили.

Да нет же, нет.

Тебя много любили, и ты прекрасно знаешь, злодей, что много, много раз с тобой говорили нежно. Ты хотел бы быть неблагодарным? Нет. Ты говоришь так, потому что ты весь опутан тщеславием, потому что у тебя чистые, красиво причесанные волосы, потому что у тебя красивый камзол (слава Богу, что я не девица!), и у тебя белые руки с чистыми и ухоженными пальцами. Бьюсь об заклад, тебе хотелось бы уже быть одетым в лохмотья, трясти длинной бородой, заскорузлой от грязи, набрякшей от дождя, и чтобы зловонные монетки со звоном падали в твою чашку каящегося, мой любезный щеголь.

Ну же, не плачь, дитя мое. Нет, он не хочет улыбнуться, мой нищий монах! Я не могу заставить его улыбнуться! Ты все еще не понимешь, сын мой? Это оттого, что ты до сих пор думаешь о вещах, которые более не существуют (и которых никогда не существовало, дитя мое).

Нужно ли тебе повторять, что ты пришел, что ты здесь и что все хорошо? Но что он еще думает, Господи?

ДОН МИГЕЛЬ

Как удается вам, отец мой, так читать в моем сердце? Вы ведь не дали мне даже времени открыть вам мое сердце. Как удается вам, отец мой, так читать в моем сердце, в этой закрытой книге?

Поднимись. У тебя странный вид. Перестань обнимать мои колени. Ты не можешь держаться спокойно? Я велю приготовить тебе келью. Слышишь? Я хочу, чтобы ты был подле меня. Твои ночи будут долгими, одинокими и трудными; подожди немного, человек, облаченный в тщеславие! Ты увидишь, что это такое, ты научишься молиться, в полном одиночестве, ночью, в четырех стенах вечности. О, это не ваши потоки слез при луне, эти молитвы в четырех стенах, которые делают вас глухими, эти литании, чистые от помыслов и обнаженные от рассудка, и долгие, как тень ускользающей любви. Я хочу, чтобы ты был совсем рядом со мной. Но ты никогда не должен звать меня, слышишь? Ты лишь скажешь себе: отец рядом, за этими стенами, которые никогда не рождают снов, Отец здесь, он стар, он спит на своих трех досках. А я совсем один, с каменным сердцем, и я шепчу мои молитвы в уши камня. Ибо все вы, люди, одетые в разноцветные одежды, говорите, что стены имеют уши, чтобы подслушивать ваши заговоры и ваши богохульства. Но здесь, где жизнь совсем не похожа на притворные улыбки или на женскую слезу, упавшую на стекло, здесь стены полны терпения, которое ждет, и ожидания, которое слушает.

ДОН МИГЕЛЬ

Мрачная келья! Образ моего сердца! Благословенное сокрушение! Молчание катакомб! Как я вас уже люблю!

Любовь и спешка плохо сочетаются, Маньяра. Любовь измеряется терпением. Ровный и уверенный шаг: вот поступь любви, идет ли она между двух изгородей, увитых жасмином, под руку с девушкой, или в одиночестве меж двух рядов могил. Терпение. Вы пришли сюда не для мучений. Жизнь здесь долгая. Понадобится детство и воспитание, молодость и образование, зрелость, интересующаяся подлинным значением вещей, и долгая старость, влюбенная в могилу. С какой же осторожностью должны мы продвигаться! Ибо горящая власяница не любит насилия, которое угашает непреодолимое желание в крови, и нужно вести себя тихо в узком и коротком гробу, чтобы прикорнуть там со здоровым желанием поспать часок–другой сном крепким и глубоким, словно миг.

Давать течь своей крови это коварная вещь; а бессонница поглощает сердце. Итак, жизнь здесь долга, слышите? Чрезмерный голод тоже искушение. Надо жевать сорняк и теплый корень челюстями животного, перед которым прекрасное пастбище и долгие–долгие летние часы впереди.

И нужно говорить с Вечностью драгоценными и ясными звуками даже ночью, когда любовь берет вас за горло, как убийца.

Знай также, что нет ничего лучше, чем придерживаться предписанных слов, этой гранитной плотины для великих горьких потоков твоей любви! Ибо подобает, чтобы сначала молитва была постом, прежде чем стать пиршеством, и нищетой сердца, прежде чем стать небесным покровом, звенящим мирами.

Может быть, однажды настанет день, когда Господь позволит тебе стремительно войти, как топор в ствол дерева, и безумно упасть, как камень в черную толщу воды, и с пением скользить, как огонь в сердце металла. В этот день ты узнаешь, из какой плоти сотворен мир, и ты будешь свободно говорить с душой мира Дерева, Воды и Металла, и ты будешь говорить с ней голосом ветра и дождя, и влюбленной женщины!

О сын мой! сколько раз человек взывал к Богу, вовсе не простершись ниц, а стоя перед Богом! выдыхая Ему в лицо свою любовь, подобно горению лесного пожара или большого города, и Господь смеялся, потому что ангелов охватывал страх. Все это может настать однажды, когда змея, мое дорогое дитя, обретет новую кожу. Но начинать нужно с начала: это главное. Грызть камень и лаять: Господи, Господи, Господи! это как, обливаясь слезами, служить бессердечной женщине. Это удел тех, кого предали, кто вздыхает всю ночь или полгода, или десять лет.