Миг бытия так краток

Кроме Фила я захватил с собой и предлог — мол, хочу посмотреть, как чувствует себя Хасан после прискорбного удара, полученного в хумфосе. На самом-то деле я хотел получить шанс переговорить с Хасаном и выяснить, сколько он согласен сообщить мне о своем последнем задании, если он вообще готов хоть что-нибудь сообщить.

Поэтому мы с Филом прогулялись туда. Идти от комплекса Управления до «Ройяля» было недалеко — примерно семь минут неспешным шагом.

— Ты уже написал элегию в мою честь? — спросил я.

— Все еще работаю над ней.

— Ты говоришь это в течение последних двадцати лет. Я бы желал, чтобы ты поторопился и мне удалось бы прочесть ее.

— Я мог бы показать тебе несколько очень неплохих элегий, посвященных Лорелу, Джорджу, есть даже одна в честь Дос Сантоса. В моей картотеке скопились всевозможные безымянные — имя вставляется потом, для менее выдающихся личностей. А вот с твоей карточкой есть затруднения.

— С чего бы это?

— Я должен непрерывно обновлять ее: ты продолжаешь бодро и весело шагать по жизни, живешь, совершаешь поступки.

— Не одобряешь?

— У большинства людей хватает такта полвека совершать поступки, а потом останавливаться на достигнутом. Сочинить элегию в их честь не составляет труда. Таких у меня полные шкафы. Но элегия, посвященная тебе, боюсь, будет сочинением, завершенным в последнюю минуту и с диссонансной концовкой. Я не люблю так работать. Предпочитаю обдумывать материал на протяжении многих лет, тщательно оценивать жизнь личности, и без давления. Вы, люди, проживающие жизнь, словно героическую балладу, тревожите меня. Мне кажется, что вы пытаетесь заставить меня написать эпическую поэму, а я для этого уже слишком стар. У меня иногда трясется голова.

— По-моему, ты несправедлив, — сказал я. — Другие сподобились прочесть элегии в свою честь, а я бы довольствовался даже парой хороших лимериков.

— Ну, у меня такое ощущение, что окончания работы над твоей уже не слишком долго ждать, — заметил он. — Я постараюсь вовремя прислать тебе экземпляр.

— О? Из какого же источника проистекает это ощущение?

— Кто может определить источник вдохновения?

— Ответь мне сам.

— Оно пришло ко мне, когда я предавался медитации. Я сочинял элегию для веганца — чисто для тренировки, конечно, и вдруг подумал: скоро закончу элегию греку.

Помолчав, он продолжил:

— Попробуй представить себе такую концепцию: ты состоишь из двух человек, и каждый из них выше другого.

— Это можно сделать, если я встану перед зеркалом и буду переминаться с ноги на ногу. У меня же одна нога укороченная. Итак, я представил себе такую концепцию. Что теперь?

— Ничего. Ты подходишь к этому делу как-то не так.

— Это культурная традиция, от которой мне так и не удалось избавиться. Вроде узлов и коней — гордиевых и троянских. Сам знаешь, мы, греки, — народ коварный.

Он молчал на протяжении следующих десяти шагов.

— Так дуб или мочало?[11] — спросил я его.

— Извини?

— Это загадка калликанзара. Выбирай.

— Дуб?

— Ты ошибся.

— А если бы я сказал «мочало»?

— Но-но, дается только один шанс. Правильный ответ тот, который угоден калликанзару. Ты проиграл.

— В этом кроется какой-то произвол.

— Таковы уж калликанзары. Это, скорее, греческая, чем восточная, хитрость. И к тому же менее коварная, потому что калликанзар, в общем-то, желает, чтобы ты проиграл, а от ответа часто зависит твоя жизнь.

— Это почему же?

— Спроси следующего калликанзара, которого встретишь, если представится возможность. Духи они недобрые.

Мы вышли к нужной улице и свернули.

— Почему ты вдруг снова озабочен действиями Радпола? — поинтересовался он. — Ты же давно уже отошел от них.

— Отошел я в нужное время и озабочен лишь тем, не активизируется ли он вновь, как в былые дни. Хасан так высоко ценится потому, что он всегда добивается требуемого результата, и я хочу знать, что для нас припасено.

— Ты беспокоишься, как бы они не выяснили, кто ты?

— Нет. Это может причинить некоторые неудобства, но отнюдь не фатальные.

Перед нами, тем временем, вырос «Ройяль», мы вошли и направились прямо в номер. Когда мы шли по коридору с мягким, как подушка, полом, Фил, в котором проснулась наблюдательность, заметил:

— Я снова служу «зеленой волной»?

— Можно сказать и так.

— Ладно. Один к десяти, что ты ничего не выяснишь.

— Не буду ловить тебя на слове. Вероятно, ты прав.

Я постучал в дверь из темного дерева.

— Приветик, — поздоровался я, когда она открылась.

— Входите, входите.

И мы вошли.

Мне потребовалось десять минут, чтобы свернуть разговор на пострадавшего бедуина, так как меня отвлекла своим появлением Рыжий Парик.

— Доброе утро, — поздоровалась она.

— Добрый вечер, — хмыкнул я.

— Что нового в Художественных Произведениях?

— Ничего.

— Памятниках?

— Ничего.

— Архивах?

— Ничего.

— Какая у вас интересная работа!

— О, ее чересчур разрекламировали и придали совершенно несвойственное ей очарование несколько романтиков из Отдела Информации. На самом-то деле мы всего-навсего откапываем, реставрируем и сохраняем те клочки и кусочки материальной культуры, что человечество оставило разбросанными где попало, по всей Земле.

— Что-то вроде мусорщиков культуры?