Мифогенная любовь каст, том 2

В одном монастыре, еще до революции — такой случай. Там, собственно, воспитывались молоденькие девицы. Вдруг выясняют: все каким-то образом лишены невинности. Странно. Вроде все закрыто со всех сторон. Приезжает капитан-исправник из Москвы. Приказал привести девочек, раздеть всех. Осматривает. Вроде бы все в порядке. Но одна чем-то показалась подозрительной. Хорошенькая девица, тельце нежное, гладкое, как свечка. Но старый исправник чует неладное. Приказал намазать ей интимное место салом, привести собаку. Собака стала лизать. По телу девочки прошли странные судороги. Вдруг все смотрят — из глубины выдвигается какой-то продолговатый предмет. Пригляделись — мужской член. Оказалось, это не девица, а молодой паренек из кадетского корпуса, поручик. Ишь как изощрился, развратник! Научился втягивать в себя, прятать в себе. Да еще такую нежность да холю по всему телу развел, чтобы от барышень не отличаться, пользоваться их доверием. Вот какая страсть к прекрасному полу! Ну, сразу отправили его на гауптвахту. А тут вдруг война, император Вильгельм на Россию прет. Тоже, видно, охотник проливать невинную кровь. Поручика с гауптвахты — на фронт. Повоевал. Храбрый был, говорят.

И «Святой Георгий» тронул дважды
Пулею не тронутую грудь…

Но в офицерском клубе, после случая в монастыре, к нему приклеилось прозвище: поручик Холеный. Он, впрочем, не обижался. Потом — революция, большевички везде стали баловать. Наш поручик — к Деникину, на Дон. Всегда очень щеголеват, подтянут и оставался большим охотником до молоденьких женщин. Мне про него Алеша Чинаев рассказывал, он тоже там служил, на Дону, в тех же местах. Появилось у нашего поручика новое прозвище — Иван Донской. Не знаю почему, может быть потому, что он очень отличился в боях. Отчаянный был. Ну-с, потом Перекоп держал. А как белых из Крыма погнали, он вроде бы через Константинополь в Париж перебрался. А другие говорят: остался в России, в леса ушел с верными людьми. Стад бандитом. Тут уж он, наверное, огрубел, ожесточился. Даже про прекрасных девушек позабыл.

Но как же ему удалось тогда, в молодости, так изощриться? Видно, способный был человек, большой души.

Прощай, радость, жизнь моя!
Знаю, едешь без меня…

Вспомни теплой тот денек,
Как купаться вместе шли,
Как ложились на песочек,
На желтой, мелкой песок…

Сегодня снова горячие бои за Царицын. Совсем иначе все, чем тогда, в двадцатых. Теперь наш город называется Сталинград, но все равно он совсем разрушен. А я где? Не знаю. Вчера, лежа в траве, написал стихотворение сломанным пером, посвященное одной из них:

Я так скучал, я видел вас тогда,
Когда реальной девочкою рядом
Стояли вы. И взгляд ваш был мне садом.
За темным садом ходят поезда.

И поездов шипенье: «Вышли? Вышли?»
И на веранде шепот: «Спишь ли? Спишь ли?»
В стакане минеральная вода
Я помню сон. Я видел вас тогда.

Я знаю вас, как знают изнутри
Тот толстый топот сна, крадущего опята.
Открой глаза. Проходят в сад ребята
И в цепких пальцах держат фонари.

Я много спал. Я видел там тебя.
Сквозь празднество какое-то, наверное.
Там было празднество черничное, манерное,
Приятное, как все во сне всегда.

У девушек всегда во сне леса,
И поезда идущие сквозь чащу,
И только света бродит полоса
Фонарика, сквозь сада тьму светящу.

Я буду, где река. Я буду, где темно.
Веранды тянутся. Из дач плетут слова.
Тихонько постучусь в последнее окно.
Ты слышишь? Спишь? Париж? Витраж? Трава?

Вчера бои за район заводов. Хотел написать стихотворение, но написал лишь одну строчку:

Когда спит Громовержец, и на кортах Олимпа…

После девяти дней шквального огня, вдруг — тишина. Передышка. Затишье перед броском. Завтра в ход пойдут танки.