Мифогенная любовь каст, том 1

У соседей, за стеночкой, праздник сегодня –
Расставляют фужеры на скатерти белой,
Пирогов сладкий запах, как жирная сводня,
Входит в комнаты вкрадчивым призрачным телом.

То рдеет винегрет в зеленом хрустале,
То сок лимонный льют на жареную рыбу.
Навис над бледно-желтым оливье
Блестящий паланкин, несущий торта глыбу.

Одето в клоунский бумажный воротник,
Стоит шампанское советское,
А дно его упрятано в ледник,
Чтобы потело тело полудетское.

Шампанское – в серебряном ведре,
Что отразит гостей смеющиеся лица:
Мужчины пистолет имеют на бедре,
А женщины – покров из тоненького ситца.

Под скатертью стола сомкнутся женские коленки,
Погладит их военная рука.
Улыбка, дрожь, румянец… Пенки
Здесь скоро снимут с молока.

И дети строят елку хорошо,
Все тянутся до верхних веток,
И Дед Мороз трясет своим мешком,
Исполненным болезненных конфеток.

Уже где-то в прихожей поцелуй.
Наверное, у вешалки, где шубки
Все в снежной перхоти навалены горой,
Целуют крашеные губки!

Скорее просочимся к ним туда,
В соседнюю квартиру, сквозь обои,
Хотя бы музыкой, ведь Шуберт как слюда
И Генделя томительны гобои!

Хотя бы шумом ссоры иль собак,
Хотя бы гулом артобстрела
Иль группкою клопов, бредущих в потолках,
В орнаментах и в складках тела.

Ведь празднуют не что-то – Новый год!
И новый бог, и новый мир, и трепет новый
На всех нисходят из ночных высот,
Как снег нисходит на ковер лиловый.

«Эй, девочки! Смотрите, хлеб – капут!
Скорей еще нарежьте, стряхивая крошки.
Бегом на кухню!» И они бегут,
Мелькая нимбом в кухонном окошке.

Дунаев, как всегда, умилился, слушая свою драгоценную поэтессочку – так, наверное, любящие родители умиляются произведениям своих одаренных детей. Одновременно он воспринял стихотворение как прямое указание к действию. Он, и правда, чувствовал, что «за стеночкой, у соседей», то есть в параллельной прослойке, что-то происходит и путь туда свободен. Включив для удобства «кочующее зрение», он быстро вошел в стену, как бы вдавившись в нее затылком. На глаза ему хлынули мелкие желтые лилии, выцветшие и хрупкие, из которых состоял обойный узор.

Помещение, в котором он оказался, напоминало клуб. На невысоком помосте стоял стол, за ним сидели трое молодых людей в темной гражданской одежде на фоне обычного красного бархатного занавеса и бюста Ленина. Перед помостом в небольшом зальчике без окон расставлены были стулья, на которых сидела публика. Все было очень заурядным, только вот люди и предметы казались больше обычного – видимо, это сам парторг уменьшился в размерах. Хлебным полушарием он лежал на поверхности стола. Прямо над ним молодой человек с бородкой и в очках, похожий немного на Свердлова, нудным, монотонным голосом читал по бумажке какой-то малопонятный текст. Публика молча слушала. «Да это вроде бы лекторий», – растерянно подумал Дунаев. Затем начал читать другой: он читал довольно долго, это было повествование о каком-то парне по имени Миша, который попал в больницу, а затем вдруг вылечился, съев кусочек сыра. После этого имя парня поменялось, и все стали называть его Славой. Публика слушала внимательно.