Миф тесен

Теперь, кажется, новое поколение опять борется за свою мечту — чтобы вокруг жизнь, но при этом не воровали, чтобы без коррупции, гангстеров, ку-клукс-клана. Отличная идея. Главное, чтобы не вышло так, чтобы без воровства, но опять и без жизни. Ведь не обязательно все время выбирать между тем и этим. Бывает и ложный выбор.

НАРОД И ИСКУССТВО

Народ вдруг заинтересовался искусством, как в советское время. Ладно митрополит пишет, что сибирскому народу не нужен Пикассо, но и сам народ не отстает. Родители протестуют против участия детей в новейшей постановке Шекспира, а заодно волнуются и за качество режиссуры: не обидели ли классика? Группа граждан возмущена постановкой «Золотого петушка» в Большом театре, ряженые казаки разгоняют выставку в Краснодаре, гражданка Светлана Воронина требует в суде возместить ей моральный ущерб, нанесенный неправильной постановкой в том же Большом «Руслана и Людмилы», и в комментариях в народной газете с молодежным названием люди ее поддерживают.

Интеллигенция оправдывается: мол, искусство имеет право на эксперимент, иногда на провокацию, оно всегда немножко опережает время, раздвигает границы дозволенного, вы уж не очень на него за это сердитесь. И, оправдываясь, вводит всех в заблуждение. Потому что Пикассо в Новосибирске, Шекспир в театре Станиславского, художники от Гельмана в Краснодаре — искусство давно никакое не экспериментальное. Уже давно все раздвинуло и опередило.

У нас в учебнике французского языка были картинки Пикассо и хвалебные про них тексты — глядите, дети, учитесь хорошему. В советской, между прочим, школе, в советском учебнике, издательство «Просвещение», 1984 год, одобрено Министерством образования СССР.

Или вот выставка «Icons» галереи Гельмана. Судя по тому, что я видел на многочисленных картинках с выставки, никакое это не экспериментальное, никакое не провокационное искусство. Это просто искусство, обычное. Судя по картинкам — довольно качественное. В таких и подобных художественных формах человечество мыслит последние сто с лишним лет. Такое давно висит в государственных музеях и еще давнее в частных коллекциях.

Вот рисунок с выставки Гельмана, а вот вещица Матисса, вот икона, а вот таитянские мадонны Гогена. Гоген, рисуя свой таитянский рай, помнил про христианскую живопись. Таитянки с младенцем на золотом фоне, таитянки в мире, лишенном перспективы. Таитянки с нимбом. Этим мадоннам по 120 лет, они вдвое старше любой из героинь труда на соцреалистических полотнах, их пора реставрировать. Они — давно привычные украшения Эрмитажа и Пушкинского музея — провокация?

Как живой

То, что Гельман привез в Краснодар, никакой не авангард, а обычные живопись и графика. Просто народ об этом не знает. Для него искусство кончилось лет сто назад — и не на Гогене, а на Репине. Не ждали? И зря. Искусство ведь — это когда похоже. Деревья у Шишкина похожи. Мишки тоже похожи. Вода у Айвазовского — как настоящая. Закат у Левитана — как настоящий, да еще с церковью. Молодец Левитан, хотя фамилия на Гельман похожа. Охотники у Перова — ну, это прямо как мы с ребятами на шашлыках. Молодец Перов. Нарисовал не хуже, чем мы бы сняли для «Сам себе режиссер».

Понимание, не чуждое первому в мире массовому реализму — античному:

Бык, понапрасну ты скачешь на телку. Она не живая:

Мирон, ее изваяв, ввел тебя, ярый, в обман.

Античные поэты соревновались в похвалах художникам: вот как похоже изобразили — корова как живая, птицы прилетают клевать нарисованный виноград.

Художник рисует, чтобы было похоже. Художник — это фотка красками, несовершенный предшественник альбома «Наша свадьба». Вот как они со своими кисточками и тюбиками мучились, пока не появилась пленка «Свема», а за ней цифра. Восхитимся художниками, первопроходцами наших семейных фотоальбомов.

После того как придумали фото и видео, живопись превращается в условность, в игру — вроде пения без микрофона. Это как лошадь наперегонки с автомобилем. Если лошадь не сильно отстала — заслуживает двойной похвалы: молодец, лошадь. Молодец, Шилов. Молодец, Глазунов. Молодец, портретист Василий Нестеренко: Путин вышел совсем как по телевизору.

Ладно бы наш простой человек боролся с авангардом. Он борется с классикой, ошибочно полагая, что борется с авангардом. Давно классичнейший Прокофьев, чья Первая симфония была исполнена сто лет назад, для него все еще сомнительная какофония. Сто лет — это как если бы во времена Чайковского обсуждали Бетховена: это можно слушать или он все-таки слишком далеко зашел и надо бы остановиться на Моцарте? Импрессионисты для нашего простого зрителя — это смело, но еще как-то можно терпеть, а вот Матисс — этот уже «намазал, я тоже так могу».

Вкус, знакомый с детства